Клон-кадр - [12]

* * *

Я фотографировал, сколько себя помню. Всегда, всю дорогу. С детства — не совсем молочно-сосочного, конечно, но все же достаточно глубокого и забытого. Как только умственные ресурсы моего головного мозга стали позволять мне правильно определять и выставлять выдержку с диафрагмой, я взял в руки фотоаппарат. Благо, с лишними камерами в моей семье проблем никогда не было: в волшебном шкафу отца (от которого мне скорее всего вся эта фотографическая шиза и перешла по наследству) таилось сразу несколько полуубитых корпусов допотопных «Зенитов», «Киевов» и «ФЭДов».

Имена собственные из того времени: в основном гэдээровские и чехословацкие. Сегодня такие же малореальные, как и сами эти страны. Гэдээровские: слово ENTWICKLUNGSATZ (надпись на комплекте цветных реактивов), CARL ZEISS JENA, химические заводы ORWO, негативные пленки ORWOCOLOR (NC-19, NC-21) и слайдные ORWOCHROM (UT-18, UT-20 и UT-21). Чехословацкие: фотографическая бумага FOMACOLOR и (реже) одноименные проявители. Товарами Шосткинского производственного объединения «Свема» и завода «Тасма» я не пользовался из принципа — уже тогда я понимал, какой это фотографический моветон.

«Зенит-Е» семьдесят какого-то года стал моим первым и последним фотоаппаратом. Не знаю, почему так получилось. Ничего из вещей того времени до меня сегодняшнего не дошло, а он не изменился ни на йоту. Ни на царапину, ни на пятнышко чехольной потертости.

Думаю, в этом есть какая-то метафизика, но я не люблю лезть в дебри. А вообще я редко задумываюсь о том, что он — единственная реально существующая, материальная ниточка, которая связывает меня с прошлым. Когда задумываюсь — становится грустно и даже сентиментально. А сентиментализм я не люблю. Не так, как Родину и патриотов, но все же.

В любом случае — я хочу сказать: этот фотик — из тех вещей, которые изначально призваны грузить и депрессовать человека. Потому что они не меняются, и рядом с ними ты как нигде в другом месте понимаешь, насколько (не в лучшую сторону — оно никогда не бывает в лучшую) изменился ты сам.

Конечно, я перевел в мусор несчетное количество гэдээровских пленок производства ORWO, прежде чем получилось хотя бы что-то более-менее сносное. Спасибо родителям: они безропотно несли все материальные тяготы и лишения, связанные с покупкой тонн новых пленок, фотобумаги и реактивов. Видимо, они прочитали в журнале «Семья и школа», что увлечения ребенка надо всячески поощрять. А может, все обстояло еще лучше. Может, они просто все делали правильно тогда, в эру, когда умственные ресурсы моего головного мозга стали позволять мне правильно определять и выставлять выдержку с диафрагмой.

Все когда-то в прошлом все делают правильно. Я тоже делал. (Например: правильно выставлял выдержку с диафрагмой.)

Мне больше нравились слайды. Потому что с ними было меньше мороки. Потому что к ним не было необходимости подбирать фильтры. Потому что они не выцветали с годами, как фотографии, отпечатанные даже на лучшей по тем временам чешской бумаге FOMA.

Но и на фотографии я никогда не забивал окончательно и бесповоротно. Все эти посиделки в темных толчках, тусклые фонари над ванночками с реактивами — вся эта докодаковская эпоха, в ней что-то было. Не зря голливудские киношники до сих пор вовсю эксплуатируют этот образ: залитая красным светом ванная комната, сушащиеся на прищепках фотографии любимой женщины (улики с места преступления как вариант) и чрезвычайно одухотворенный таблоид героя, даже в бордовом полумраке светящийся потусторонним оргазмическим огоньком.

Я фотографировал все. Своих родителей. Своих друзей после школы. Свою учительницу (скрытой камерой: потом можно было приклеить ее лицо на какую-нибудь порнуху и переснять еще раз, чтобы затем размножить и пустить по классу во время урока). Старинные машины эпохи военных трофеев, которые тогда еще довольно часто можно было встретить на эсэсэсэровских улицах. Сами эсэсэсэровские улицы, произрастающие на них растения и разгуливающих по ним людей и животных. Шкафы ломились от слайдов, и родители, зная, что я все равно не в состоянии запомнить все новые пополнения, тайком выбрасывали самые однообразные и неудачные.

Один из первых осознанно художественных снимков: ноябрь, чайная роза на мерзлом воздухе. Мерзлый воздух просматривается и читается, хотя размытый второй план полон красок. Тогда долго стояло тепло — дольше, чем необходимо, дольше, чем люди привыкли, — и фоновая заливка еще не успела превратиться в стандартную серость.

Я долго наводил резкость, чтобы не ошибиться (чувствительность пленки — всего 18 DIN, выдержка — 1/30 секунды, диафрагма — всего 3,5, а делать каждый кадр (про запас) помногу раз тогда не было принято среди непрофи — в силу относительной дороговизны гэдээровских пленок). Я имею в виду: я прицеливался, как охотник. В первый раз снимал композиционный, заведомо художественный кадр. В первый раз представлял, что изображение на снимке будет отличаться от реальности.

Помню, как мощным пылесосом сосало под ложечкой, когда я вынимал ту пленку из бачка с фиксажем. До этого (в процессе засветки) я уже успел убедиться в том, что с резкостью и выдержкой все нормально, но оставались — цвета. Они волновали меня больше всего. Цвета на слайдной пленке окончательно определялись только в процессе фиксирования (последняя, пятая ванночка, если пренебречь допроявляющим раствором) — даже после предыдущего отбеливателя на пленке оставался молочно-ту-манный налет, синий с одной стороны и оранжевый с другой.