Клодина в школе - [43]

Вот зануда! Я поворачиваюсь и живо ныряю во мрак. Потом спрашиваю дорогу у бакалейщика, который с грохотом опускает железный занавес своего магазина. И так, с одной улицы на другую, зачастую преследуемая смешками и фамильярными окликами, я добираюсь до Театральной площади и звоню в знакомый дом.

Мой приход прерывает трио скрипки, виолончели и фортепьяно, исполняемое главой семейства и двумя его белокурыми дочками. Шум, гам, хозяева вскакивают:

– Вы? Какими судьбами? Почему одна?

– Подождите, дайте сказать. И не сердитесь на меня.

Я им расписываю своё заточение, побег, завтрашние экзамены; блондинки помирают со смеху.

– Ах, как здорово! Только вы способны выкинуть такую штуку!

Папа тоже снисходительно улыбается.

– Не беспокойтесь, назад мы вас проводим и добьёмся, чтобы вас простили.

Какие славные люди!

И мы ничтоже сумняшеся музицируем. В десять я откланиваюсь и прошу, чтобы меня никто не провожал, кроме старой няни. Мы с ней идём по опустевшим улицам при свете взошедшей луны. Время от времени я спрашиваю себя, что-то скажет вспыльчивая директриса.

Няня входит со мной в гостиницу, и я обнаруживаю, что все мои подружки ещё во дворе – занимаются бумажными розами, пьют пиво и лимонад. Я могла бы незаметно проскользнуть в комнату, но предпочитаю устроить небольшую эффектную сцену. Скромно потупив глаза, я предстаю перед мадемуазель, которая при виде меня вскакивает на ноги:

– Откуда вы взялись?

Я киваю на няню, и та послушно произносит свой урок:

– Мадемуазель провела вечер с моим хозяином и его дочерьми.

Потом она что-то бормочет на прощанье и исчезает. Я остаюсь одна (раз, два, три) с… фурией! Глаза её сверкают, брови взлетают вверх и сдвигаются; остолбеневшие девчонки замирают с розами в руках. Глаза у Люс возбуждённо блестят, Мари вся раскраснелась, а дылда Анаис трепещет как струна – у меня сразу возникает мысль, что они немного под хмельком. Право, ничего плохого в этом нет. Мадемуазель Сержан меж тем молчит – то ли подбирает слова, то ли сдерживается, чтобы не сорваться. Наконец она открывает рот, но обращается не ко мне:

– Пора идти наверх, уже поздно.

Значит, гром грянет у меня в комнате? Пусть… На лестнице девчонки глядят на меня, как на зачумлённую. В умоляющем взгляде Люс – невысказанный вопрос.

В комнате воцаряется торжественная тишина, затем директриса суровым тоном осведомляется:

– Где вы были?

– Вы же знаете, у папиных друзей.

– Как вы осмелились выйти?

– Очень просто: сами видите, отодвинула комод, который загораживал эту дверь.

– Какое гнусное бесстыдство! Я расскажу о вашем безрассудном поведении вашему отцу, пусть порадуется!

– Папе? Да он скажет: «Что ж, я знаю, это дитя так любит свободу», – и с нетерпением будет ждать, когда вы закончите свой рассказ, чтобы снова окунуться в «Описание моллюсков Френуа».

Заметив, что девчонки внимательно слушают наш разговор, она поворачивается к ним:

– Ну-ка, все спать. Если через четверть часа у вас в комнатах ещё будут гореть свечи, я вам задам! А за мадемуазель Клодину я снимаю с себя всякую ответственность, пусть её хоть украдут сегодня ночью, если она того пожелает!

Что вы такое говорите, мадемуазель! Девчонки разбегаются, как испуганные мыши, и я остаюсь с Мари Белом, которая заявляет:

– Вот уж правда, тебя не запрёшь! Я бы ни за что не догадалась отодвинуть комод.

– Я в гостях не скучала. Но давай пошевеливайся, а то она явится задуть нам свечку.

В чужой кровати спится плохо. И потом, я всю ночь прижималась к стене, чтобы не касаться ног Мари.

Утром нас поднимают в половине шестого. Мы встаём разморённые. Чтобы немного встряхнуться, я как следует умываюсь холодной водой. Пока я плещусь под умывальником, Люс и дылда Анаис приходят одолжить у меня душистое мыло, открывалку и т. д. Мари просит помочь ей уложить волосы. Умора глядеть на этих полуголых заспанных девчонок.

Мы обсуждаем, как лучше провести экзаменаторов. Анаис переписала на уголок платка исторические даты, в которых она не тверда (мне бы и скатерти не хватило!); Мари Белом смастерила миниатюрный атлас, который умещается в кулаке; Люс поместила на своих белых манжетах разные даты, годы царствований, математические теоремы – словом, целый учебник; сёстры Жобер настрочили массу всякой всячины на тонких полосках бумаги, которые засунули в ручки. Всех нас очень беспокоят сами экзаменаторы. Слышу, как Люс говорит:

– По математике спрашивать будет Леруж, по физике и химии – Рубо, говорят, большой придира, по литературе – папаша Салле.

Я перебиваю:

– Какой Салле? Бывший директор коллежа?

– Да.

– Вот здорово!

Я рада, что экзамен у меня будет принимать этот старый добряк, наш с папой хороший знакомый – он не будет ко мне строг.

Появляется сосредоточенная и молчаливая директриса – грядёт решающий момент.

– Ничего не забыли? Тогда пошли.

Наш небольшой отряд пересекает мост, взбирается по улицам, переулкам и в конце концов выходит к старому покосившемуся крыльцу, полустёртая вывеска над которым гласит: «Учебное заведение Ривуара». Это бывший пансион для девиц, закрытый несколько лет назад по причине ветхости (почему нас затащили именно сюда?). На страшно запущенном, некогда мощёном дворе оживлённо переговариваются более полусотни девушек: ученицы разных школ стоят отдельно друг от друга. Тут девчонки из Вильнёва, Больё и из десятка других городков кантона. Сгрудившись около своих преподавательниц, они отпускают колкие замечания в адрес других школ.