Клодина в школе - [37]

– Знаешь, старушка, по-моему, дома тебе всыплют по первое число. Ты, наверно, много чего написала в этих письмах?

Не поднимая глаз, Анаис громко, чтобы все слышали, отвечает:

– Мне всё равно, письма не мои.

Девчонки обмениваются возмущёнными взглядами: надо же, мол, какая врунья.

Наконец звонок. Никогда ещё девчонки не выходили из класса так медленно. Я задерживаюсь, делаю вид, что навожу порядок в парте, а сама дожидаюсь, пока все уйдут. На улице, уже отойдя подальше от школы, я заявляю, что забыла атлас, и, бросив на ходу Анаис: «Подожди, пожалуйста», – мчусь в школу.

Я молча врываюсь в пустой класс и открываю заслонку: так и есть, там осталась пачка полусожжённых листов, которую я вынимаю с трогательной осторожностью. Какая удача! Верх и низ сгорели, но серёдка почти не пострадала. Это и впрямь рука Анаис. Сую письма в портфель – прочту на досуге – и присоединяюсь к Анаис, которая, дожидаясь меня, спокойно расхаживает взад-вперёд. Ну всё, по домам. Дорогой Анаис то и дело искоса поглядывает на меня, потом вдруг останавливается как вкопанная и тревожно вздыхает, в смятении таращась на мои руки. И тут я замечаю, что они в саже. Само собой, я не собираюсь оправдываться и тут же перехожу в наступление:

– Ну что тебе?

– Так ты копалась в печи?

– Да, копалась. Не могу же я упустить такой случай почитать твои письма.

– Они сгорели?

– К счастью, нет. На, погляди.

Я показываю ей листы, но держу их крепко. Анаис прожигает меня убийственным взглядом, но не решается выхватить у меня портфель: знает, что я ей хорошенько врежу. На неё жалко глядеть, придётся подсластить пилюлю.

– Послушай, я только прочитаю то, что не сгорело – уж больно хочется, – и нынче же вечером верну письма тебе. Не такая уж я вредная.

Она мне не очень верит.

– Отдашь? Правда?

– Честное слово! Я верну их тебе на перемене до начала уроков.

Анаис уходит, растерянная, встревоженная, ещё более жёлтая и долговязая, чем всегда.

Наконец-то я дома и могу приняться за письма. Чудовищное разочарование! Это совсем не то, что я думала. Мешанина из сентиментальной ерунды и «полезных советов»: «Когда светит луна, я всегда думаю о тебе… В четверг не забудь принести на Вримское поле мешок, который ты брал в прошлый раз; если мама увидит у меня на платье зелёные пятна, она поднимет такой ор!» Тут же следуют неясные намёки, которые должны напомнить молодому Ганьо об их шалостях… В общем, меня постигло разочарование. Письма я ей верну, они гораздо скучнее, чем их автор – своенравная, холодная и чудная дылда Анаис.

Так я и сделала – Анаис не поверила своим глазам. Безумно обрадовавшись, что заполучила их обратно, она даже не вспомнила о том, что я их прочла. Письма она тут же выбросила в уборную, и её лицо вновь обрело обычное замкнутое и непроницаемое выражение, в котором не было и следа униженности. Завидный характер!

Чёрт! Подхватила насморк! Я устраиваюсь в папиной библиотеке и читаю безумную «Историю Франции» Мишле, написанную александрийским стихом (хотя, может быть, я слегка преувеличиваю). Мне вовсе не скучно: я удобно устроилась в большом кресле, обложившись книгами, тут же вертится моя красавица Фаншетта, умница-кошка, которая всем сердцем меня любит, несмотря на то что я приношу ей массу огорчений – кусаю её розовые ушки и подвергаю сложной дрессировке.

Она до того меня любит, что даже понимает человеческую речь (мою!) и лезет целоваться, едва заслышав мой голос. Ещё Фаншетта любит книги, как старик-учёный, и каждый вечер после ужина заставляет меня убирать с полки два-три папиных толстых Ларусса – получается углубление, квадратный домик, куда она залезает умываться. Я задвигаю за ней стекло, и доносящееся из добровольного заточения мурлыканье напоминает приглушённый рокот барабана. Время от времени я на неё поглядываю, и тогда она вопрошающе поднимает брови, совсем как человек. Красавица Фаншетта, с тобой так интересно, ты такая понятливая (обыкновенная кошка, а куда понятливее Люс Лантене). Ты забавляешь меня с тех пор, как появилась на свет. Когда у тебя ещё только один глаз прорезался, ты уже пыталась воинственно подпрыгивать в корзинке, хотя ножки-спички не держали тебя. С тех пор ты живёшь припеваючи и без конца смешишь меня: то исполнишь танец живота при виде майских жуков и бабочек, то не к месту замяукаешь, подстерегая птиц, а то рассоришься со мной и цап-царап лапкой по рукам. Ты ведёшь возмутительный образ жизни: два-три раза в год я обнаруживаю тебя сидящей на ограде – смешную, одуревшую, в окружении целой своры котов. Я даже знаю твоего избранника, хитрюга Фаншетта, – это грязно-серый, длинный, тощий, облезлый котяра с огромными ушами и кривыми толстыми лапами – и как только ты можешь иметь дело с такой худородной тварью, да ещё столь часто? Но даже в пору своих безумств стоит тебе меня заметить, как ты на миг обретаешь свой обычный облик и по-дружески мяучишь, как бы говоря: «Видишь, никуда не денешься… Не презирай меня, природа требует своего, но я скоро вернусь и буду долго-долго вылизываться, чтобы истребить малейшие следы непутёвых похождений». О прекрасная беленькая Фаншетта, тебе так идёт твоя распущенность!