Клодина в Париже - [3]

(Для тех, кто не знает колдовства запечатывания, объясню. Кладёте на землю предмет «П», подлежащий запечатыванию, заключаете его между двумя скобками, соединённые концы которых перекрещиваются (ХП), куда вы и вписываете слева от предмета крест X. После чего можете чувствовать себя спокойно: запечатано безупречно. Можно ещё плюнуть на предмет, но это не обязательно.)

Бедняжка Люс сказала мне:

– Уезжай, ты не веришь, что я буду несчастна. Но вот увидишь, увидишь, что я способна сделать. Сама знаешь, до чего мне осточертела моя сестрица и её Мадемуазель. Здесь у меня была только ты, только ты давала мне радость. Ты ещё увидишь!

Я целовала отчаявшуюся Люс, целовала её тугие щёки, мокрые ресницы, белокурые тёмно-русые волосы на затылке, целовала её ямочки и её курносый носик. Никогда ещё я не была так ласкова с ней, и от этого горе бедной девочки возрастало. Я могла бы целый год дарить ей такое счастье. (И тебе это было бы не так уж трудно сделать, Клодина, ведь я тебя знаю!) Но я отнюдь не раскаивалась, что не поступала так.

Глядя, как передвигают мебель, упаковывают такие привычные, дорогие мне вещи, я испытала настоящий ужас, меня трясло от злости, как в лихорадке, точно кошку под дождём. Когда я наблюдала, как увозят мой маленький письменный стол красного дерева с чернильными пятнами, мою узенькую кровать-лодочку орехового дерева и старый нормандский буфет, служивший мне шкафом для белья, со мной чуть не сделался нервный припадок. Папа, хорохорившийся больше обычного, разгуливал среди всего этого разгрома и напевал:

Полк надменных англичан

Осадить решил Лорьян.

А бретонцы-молодцы…

(Дальше, к сожалению, цитировать нельзя.) Никогда ещё я не испытывала к нему такой ненависти, как в этот день.

В последнюю минуту я чуть не потеряла Фаншетту: охваченная таким же, как я, ужасом, она носилась точно безумная по саду, а потом забилась под лестницу, в кладовку для угля. С огромным трудом удалось мне её поймать и запихнуть в дорожную корзинку – чёрную, злобно фыркающую, плюющуюся. Только мясо смогло примирить её с корзинкой.

Наше путешествие, прибытие в Париж и водворение на новое место затянуто для меня сплошной пеленой отчаяния. Тёмная, мрачная квартира, расположенная меж двух дворов на этой грязной, бедной улице Жакоб, ввергла меня в какое-то печальное оцепенение. Не в силах пошевелиться, я смотрела, как вносят один за другим ящики с книгами, потом мебель, лишённую своей привычной среды; видела, как папа, возбуждённый и деятельный, прибивает полки, передвигает свой письменный стол из одного угла в другой, громко радуется столь удачному расположению квартиры:

– Всего в каких-нибудь двух шагах от Сорбонны, совсем рядом с Географическим обществом и рукой подать до библиотеки Сент-Женевьев!

Я слышала жалобы Мели на то, что кухня слишком маленькая (а ведь кухня, находившаяся по другую сторону лестничной площадки, – пожалуй, одна из самых красивых комнат в квартире), и не спорила, когда она, прислуживая нам, ссылалась на наш тяжёлый и ещё не завершённый переезд и подавала еду… такую же незавершённую и тяжёлую для пищеварения. Меня неотступно терзала одна мысль: «Как же случилось, что я здесь, что я позволила свершиться этому безумию?» Я отказывалась выходить на улицу, упрямо отказывалась заниматься чем бы то ни было полезным, слонялась из комнаты в комнату, горло у меня сжималось, я совсем лишилась аппетита. Дней через десять вид у меня стал до того странный, что даже папа заметил это, он сразу страшно разволновался, а он никогда ни в чём не знал меры, во всём доходил до крайности. Он усадил меня на колени, прижал к большой трёхцветной бороде, качал меня, обхватив своими узловатыми пальцами, от которых пахло сосной, потому что он перед этим вешал полки… Я, стиснув зубы, молчала, я была страшно зла на него… А потом мои натянутые нервы не выдержали, и у меня началась настоящая истерика. Мели уложила меня в кровать, я вся горела как в огне.

После этого я проболела довольно долго. Это была нервная горячка, течение которой напоминало брюшной тиф. Вряд ли я много бредила, я то и дело погружалась в мучительную темноту ночи и не ощущала больше своего тела, только голова разламывалась от боли! Помню, я целыми часами лежала на левом боку, лицом к стене, вычерчивая на ней пальцами контуры какого-то фантастического плода, изображённого на пологе кровати: нечто вроде яблока с глазами. И сейчас ещё, стоит мне взглянуть на этот рисунок, и я уже блуждаю в мире навязчивых кошмаров, в водовороте снов, где всё кружится: и Мадемуазель, и Эме. и Люс, какая-то стена, готовая обрушиться на меня, злючка Анаис и Фаншетта, огромная, величиной с осла, усевшаяся мне на грудь. Помню ещё, как склонялся надо мной папа: его лицо и борода представлялись мне чудовищно большими, и я отталкивала его слабыми руками, тут же отдёргивая их, потому что сукно его сюртука казалось мне таким грубым, колючим, до него больно было дотронуться! И, наконец, помню тихого ласкового белокурого доктора с тонким, как у женщины, голоском и холодными руками, от которых я вздрагивала, когда он ко мне прикасался.