Клодина в Париже - [28]

– Старый дружище, почему вы привели мадемуазель в это довольно сомнительное место? Когда так прекрасно в Тюильри играть в серсо…

Чувствуя себя уязвлённой, я молчу. Достоинство, с которым я стараюсь держаться, очень забавляет обоих мужчин.

– А ваш Марсель здесь? – спрашивает критик дядю.

– Да, он пришел со своей тётушкой.

– Как? – подскакивает. Можи. – Он уже открыто показывается со своей…[4]

– Клодиной, – поясняет Дядюшка, пожимая плечами. – Клодиной, которая здесь перед вами и которая является его тётушкой. У нас весьма сложная структура семьи.

– Ах вот как! Значит, мадемуазель, вы тётушка Марселя? Существуют некие предначертания!

– Вы, верно, полагаете, что это забавно! – бурчит мой Дядюшка, раздираемый между желаниями рассмеяться и поворчать.

– Каждый действует в меру своих возможностей, – отзывается Можи.

Что это означает? За этим скрыто что-то, чего я не понимаю.

Мимо нас проходит прекрасная киприотка госпожа ван Лангендонк в сопровождении шестерых мужчин: каждый из этих шестерых кажется одинаково влюблённым в неё, и она по очереди ласкает каждого из них взглядом восторженной газели.

– Какое восхитительное создание! Не правда ли, Дядюшка?

– Конечно. Одна из тех женщин, присутствие которых необходимо, когда принимаешь гостей. Она служит украшением приёма и завлекает гостей.

– И, – добавляет Можи, – пока мужчины поглощены её созерцанием, они забывают пожирать бутерброды и пирожки.

– С кем вы сейчас поздоровались, Дядя?

– С трио высочайшей пробы.

– Такой же, как трио Сезара Франка, – вставляет Можи.

Дядя продолжает:

– Трое друзей, которые никогда не расстаются, их всегда принимают всех вместе, было бы жаль их разлучать. Они прекрасны, честны и, вещь совершенно невероятная, предельно порядочны и деликатны. Один из них сочиняет музыку, вполне оригинальную, прелестную музыку; другой, тот, что сейчас разговаривает с принцессой де С. её исполняет, поёт с мастерством большого артиста, а третий, слушая их, делает изящные, великолепные зарисовки.

– Будь я женщиной, – заключил Можи, – я хотел бы выйти замуж за всех троих!

– Как их имена?

– Их почти всегда услышишь вместе: Бавиль, Бреда и Делла Сюжес.

Дядюшка, когда они проходят мимо, обменивается приветствиями со знаменитым трио, на которое так приятно смотреть.

Один истинный Валуа, заблудившийся среди нас, тонкий, породистый, как геральдическая борзая, – это Бавиль; красивый здоровяк с голубыми глазами и синяками под ними, с очаровательным женским ртом – Бреда, тенор; а этот высокий, кажущийся беспечным, Делла Сюжес, в облике которого сохраняется что-то восточное – в матовом цвете лица, остром рисунке носа, – с серьёзным видом, как послушный ребёнок, смотрит на проходящих мимо людей.

– Вы, Можи, как специалист, опишите Клодине несколько общеизвестных образчиков…

– …представляющих Весь-Париж, тасказать. Великолепный спектакль, который рекомендуется посмотреть ребёнку. Поглядите-ка, юная backfisch,[5] прежде всего вот… каждому по заслугам и почёт… элегантный стерилизатор, который дорог всем дамочкам, каковые никогда, о, никогда больше ovairemore,[6] не пожелают бороться против сокращения народонаселения нашей дорогой отчизны…

Дядюшка не смог сдержать жеста недовольства. Он зря сердился: мой толстый кукловод прибегает к такой явно намеренной скороговорке, что я не могу уловить его шуток; они застревают в его усах, и я об этом сожалею, потому что раздражение, которое они вызывают у моего Дядюшки, доказывает мне их грубую остроту.

Теперь Можи более спокойным тоном называет мне других знаменитостей:

– Взгляните же, о столь завидная тётушка столь завидного Марселя, на этих милейших критиков, тут нам позавидует сама святая Анна: вот эта борода, которую, если вам будет угодно, мы можем по очереди воспеть, позолоченная перекисью водорода, эта борода, пшеничная, как сама пшеница, зовётся Беллэг. А этому Лескюдо из «Ревю де Дё Монд» следовало бы хорошенько подумать, прежде чем изрекать своё антивагнеровское богохульство… Ему многое простится за то, что он очень любил «Парсифаля»…А вот и другой критик: не слишком красивый коротышка…

– Тот, что жмётся к стенке?

– Да, он жмётся даже к стенке, этот изворотень – извивается, как самшитовый корень, да! Ах, как же по-скотски ведет он себя со своими собратьями, этот брат!.. Когда он не пишет статьи о музыке, то распространяет всякие грязные слухи…

– А когда он пишет о музыке?

– То распространяет ещё более грязные слухи, вот-с!

– Покажите мне других критиков, хорошо?

– Уфф! До чего немыслимо извращены вкусы на вашей родине, о далёкая принцесса. Нет! Я не стану показывать вам больше никаких критиков, поскольку в качестве представителей французской музыкографии здесь имеют вес лишь двое двуногих, которых я только что имел честь вам…

– А остальные?

– Остальные в количестве девятисот сорока трёх с половиной (есть среди них один безногий), остальные никогда не отваживаются проникнуть в концертный зал – впрочем, что бы это могло им дать, – и благоговейно всучивают билеты на свои места продавцам газет. Они торгуют своими суждениями и даже своими «услугами»! Но оставим в покое этих бродяг и обратим свои взоры на госпожу Роже-Микло с профилем камеи, на Бловица с мордой гориллы, на Дьеме, во рту которого спрятана клавиатура без диезов, на адвоката Дютасби, не пропустившего ни одного концерта Колонна с того дня, как его отняли от груди, а там, поглядите-ка на эту тошнотворную парочку (классный надзиратель весь в перхоти и по-вагнеровски истеричная франтиха), которую хмельной вредина пожарник назвал как-то «Трисотен и Изольда».