Клодина в Париже - [23]

– А потом?

– А потом я задала ей такую взбучку, что у неё остались синяки на руках и вся кожа на башке горела. Уж если я берусь кого колошматить, ему не поздоровится. Она это просто обожала. Закрывала лицо и позволяла бить себя, испуская при этом протяжные вздохи… (Вот и мосты, Марсель, мы подъезжаем.) Протяжные вздохи, совсем как вы сейчас.

– Клодина, – говорит он нежным, каким-то придушенным голосом, – больше вы мне ничего не расскажете? Я… я так люблю такие истории…

– Я это заметила. Только… вы ведь помните условия?

– Тише! Я знаю условия. Услуга за услугу…

Но, может, оттого, что слишком близко ко мне придвинулись его округлившиеся глаза, розовый пересохший рот, так трудно рассказывать о дружбе целомудренной, страстной и сердечной; я боюсь быть слишком краткой и неловкой…

– Берегитесь! Вы хотите солгать. Я умолкаю.

– Нет, нет, теперь вы должны будете мне рассказать… Мы приехали. Я выйду, позвоню.

Дверь открывается, он снова берёт мои ладони своими влажными пальцами, сжимает их слишком сильно и целует одну за другой.

– Передайте моё почтение дяде, Клодина. И низкий поклон Фаншетте. О неожиданно дарованная мне Клодина! Мог ли я подумать, что из Монтиньи явится ко мне эта радость?

Он сказал это с искренним чувством.

Дома за столом возбуждение мое несколько спадает, по мере того как я рассказываю папе, который меня не слушает, про то, как прошёл этот вечер и про моего кузена Дядюшку. Моя милочка Фаншетта обнюхивает, словно измеряет носом, подол моего платья, чтобы узнать, откуда я пришла. У неё кругленький красивый животик, она легко и весело носит его, и он нисколько не мешает ей прыгать за мотыльками, кружащимися вокруг лампы. Напрасно я твержу ей: «Фаншетта, нельзя так высоко задирать лапы, когда ты беременна», – она меня не слушает.

Когда мы едим честер, папа, явно озарённый Святым Духом, вдруг испускает громкий крик.

– Что случилось, папа? Новая улитка?

– Вспомнил, я знаю, кто он такой! Совсем у меня из головы вылетело; когда всю жизнь занимаешься серьёзными делами, подобные глупости легко забываются. Бедняжка Ида, Марсель, Рено, вот оно что! Тысяча чертей! Дочь Вильгельмины совсем молоденькой вышла замуж за этого Рено, да и он тоже был не старый… Думаю, она его здорово донимала. Представляешь себе, дочь Вильгельмины!.. И у неё был сын. Марсель. Частенько они расходились во взглядах на воспитание ребёнка. Такая маленькая пуританка, чувствительная и обидчивая. Она заявила: «Я возвращаюсь в дом своей матери». Он ответил: «Я найму вам фиакр». Вскоре после этого она умерла от какой-то скоротечной болезни. Вот и всё.

Поздно вечером, прежде чем лечь спать, пока Мели закрывала ставни, я говорю:

– Мели, у меня теперь есть дядя. Нет, я не то хочу сказать: у меня есть кузен и племянник, понимаешь?

– У тебя ещё и дури много есть, в такое-то время. А уж кошка-то! Как забрюхатела, только и норовит в ящик или комод забраться, всё там перемешать.

– Надо для нее приготовить корзинку. Это скоро произойдёт?

– Недели через две, не раньше.

– А я ведь не привезла ей корзинку с сеном.

– Дело мудрёное! Не думай об этом, куплю корзинку для собачки, с подушечкой.

– Она такую не захочет. Слишком эта для неё парижская.

– Вот ещё! А котяра с нижнего этажа для неё что – тоже слишком парижский?

Тётушка Вильгельмина явилась к нам повидать меня, но меня не было дома. Как рассказывает Мели, она беседовала с папой и, узнав, что я ушла одна, просто «стала не в себе» (уж ей, конечно, было хорошо известно, что в нашем квартале слоняются по улицам ученики Художественного училища).

Я вышла из дома потому, что мне захотелось увидеть листочки.

Увы! Зелёные листочки! Они тут рано появляются.

А там, у нас, в эту пору разве что кусты терновника, тянущиеся вдоль дороги, окутывает словно подвешенная на ветках зелёная пелена, сотканная из крохотных нежных листиков. В Люксембургском саду мне захотелось пожевать, как в Монтиньи, молодые побеги деревьев, но здесь они хрустят на зубах, оттого что покрыты угольной пылью. Никогда, никогда больше не буду я вдыхать влажный запах прелой листвы и заросших камышом прудов, втягивать в себя горьковатый ветер, пролетающий над лесом, где жгут уголь.

Там уже появились первые фиалки, я словно вижу их! Цветочный бордюр у самой стены сада, той, что выходит на запад, весь расцвёл, весь усеян маленькими хилыми фиалками, некрасивыми, чахлыми, но от них идёт потрясающий аромат. Меня охватывает безмерная тоска! Эта чересчур тёплая и мягкая парижская весна делает меня просто-напросто несчастным зверьком, обречённым жить в зверинце. Примулы продаются здесь чуть ли не возами, и жёлтые маргаритки, и нарциссы. Но кипы маргариток, по привычке положенные мной на подоконник, развлекают разве что Фаншетту, которая, несмотря на свой тугой большой живот, всё такая же быстрая и проворная, она ловко ворошит их лапкой на манер столовой ложки. Душевное состояние у меня довольно скверное… К счастью, телесные силы крепнут; я частенько с удовольствием убеждаюсь в этом, сидя с поджатыми под себя ногами в тёплой воде в своей лохани. Моё тело становится упругим и гибким, длинным, отнюдь не полным, но достаточно мускулистым, чтобы не выглядеть слишком уж тощим.