Клодет Сорель - [23]

- Нет, не читал. А должен был?

- Зря не читали. Это я вам серьезно говорю. Грубо обобщая, о чем говорит Маркс, излагая свою теорию прибавочной стоимости? О том, что капиталистический путь производства неэффективен. И неэффективен он потому, что львиную часть доходов забирает себе заводчик, капиталист, тем же, кто непосредственно производит все, что нас окружает, оставляет жалкие крохи, чтобы не умерли с голоду. Это, по-вашему, справедливо?

Николай пожал плечами, подпрыгнул на очередной кочке и продолжал слушать. Пришлось отвечать самому.

- Конечно, несправедливо. Если я произвожу паровоз, то почему его владельцем считается господин Путилов, а не я?

- А вы считаете, что этот паровоз должен принадлежать вам?

- Безусловно.

- Это как же, простите? Господин Путилов построил заводское здание, нашел заказ, закупил металл, пригласил инженеров – а вас он всего-то нанял, чтобы вы выполнили чисто механическую работу, собрали из всего этого паровоз. И вы считаете, что он принадлежит вам?

- А почему вы не берете в расчет, что здание завода строили рабочие-каменщики, металл добывали и отливали рабочие - шахтеры и металлисты, инженер мог учиться только потому, что его кормили крестьяне – так кому должен принадлежать после этого продукт? Господину Путилову? С какой это стати?

- А как же вы в таком случае себе представляете производство?

- Завод должен принадлежать самим рабочим. Они будут решать, что и сколько производить, какие заказы брать и в каком объеме, а прибыль будет делиться на всех. И пойдет она на строительство яслей, общественных кухонь-столовых, школы будут приглашать на эти деньги лучших учителей, и распределяться все будет справедливо, в зависимости от насущных потребностей, а не от желания левой ноги господина заводчика.

- Василий Васильевич! Побойтесь Бога! Да с чего вы решили, что господин, как вы изволили выразиться, заводчик принимает решения исключительно по велению левой ноги? Если он хочет развивать производство, то он и будет в него вкладываться, а чтобы рабочие работали много и хорошо, он и будет строить для них школы и больницы…

- …И драть с них гигантские штрафы, заставлять работать по 12-14 часов в день, открывать вместо школ кабаки, чтобы у пьяного рабочего отключались мозги, не так ли? Вы вспомните, Николай Александрович, с какими требованиями вышли на улицы в 1905. Установи вы тогда по закону 8-часовой рабочий день, то, может, мы и не ехали бы сейчас с вами в этом возке и вы бы только что не прикусили язык от тряски. Больно?

- Благодарю за заботу, терпимо. То есть, манифест, который я даровал в октябре 5-го года, вас не устраивал?

- Нет, конечно. О чем вы говорите?! Манифест 17 октября – это ваши внутренние разбирательства, к народу никакого отношения не имеющие. Вы одной рукой создаете Думу, другой – присваиваете себе право распустить ее по вашему монаршему желанию. И распускаете одну за другой. На что такой манифест нужен? Чего он стоит?

- То есть, требуемые вами свободы – для вас пустой звук?

- Естественно. Какие свободы вы даровали – свободу слова? И где она? Вы разрешили осторожную критику и по-прежнему запрещали настоящую оппозиционную прессу. Создали себе карманную оппозицию, и тем самым только усилили противодействие самодержавию. Вы же ни на йоту не ограничили свою власть, Николай Александрович.

- Ну-ну, - царь пытался прикурить, возок по-прежнему немилосердно трясло, рука все время прыгала, и кончик папиросы никак не попадал в огонек спички. – Можно подумать, что первым декретом вашего правительства было не запрещение всей прессы, оппозиционной большевикам.

- Это совсем другое дело.

- Да чем же другое-то? – Николаю наконец удалось прикурить.

- Всем другое. Мне даже странно, что вы не понимаете. Вы запрещали прессу, чтобы она не говорила правды, а мы – чтобы не говорила лжи.

- Почему же непременно ложь? То есть, любая критика большевиков – это ложь?

- Да так как мы сами себя критикуем, нас никто не критикует! Вы же не знаете, какие острые дискуссии идут у нас в партии! Но если нас, жизни не жалеющих ради освобождения народа, обвиняют в его, народа, угнетении – то что это, как не наглая и гнусная ложь?

- Вы меня уж простите, Василий Васильевич, но то, что вы сейчас сказали – чистейшая демагогия, не выдерживающая никакой критики. Если вы считаете, что вас обвинили огульно, то спорьте, доказывайте делами, что это не так. А запрещать – это, знаете…

- И это говорите вы, император самодержец всероссийский?! – меня вдруг охватила злоба. – А вы нашего брата на виселицах не запрещали? В Сибирь толпами не гнали только за то, что мы смели изучать запрещенную вами литературу? Депутатов парламента, от народа выборных, не посылали на каторгу? Не вам говорить о свободе и демократии, не вам.

Николай не ответил. Какое-то время ехали молча, кутаясь в тулупы и согреваясь дымом папирос.

- А крестьяне! – неожиданно спросил Николай. - Вы почему-то все время говорите о рабочих, как будто Россия не крестьянская страна. Да, голод, недороды, архаичная форма хозяйствования – все это верно. Только мы кормили зерном весь мир, мы!

- Ну да, весь мир зерном кормили, а собственный мужик с голоду помирал.