Клод Моне - [16]

Что касается хлеба насущного, то нередко Клода в буквальном смысле слова подкармливал Ренуар. Он набирал как можно больше съестного в родительском доме и тащил все это своему бедствовавшему другу. «У него там далеко не каждый день обжираются, — говорил он. И добавлял: — Но мне все равно нравится к нему ходить, потому что в смысле живописи Моне — отличная компания».

Наступил 1868 год. Моне работает как одержимый. И все без толку. Выбраться из нищеты никак не удается. Он живет попеременно то в холодном Париже, все в том же тупике Сен-Луи («у нас нет самого необходимого, а при такой погоде не очень-то легко обходиться без отопления, да еще с ребенком и с женщиной»), и пишет свои первые льдины на Сене, в районе Буживаля, то в Гавре, где так же холодно, но это не мешает ему усердно работать. Вот что писал в «Журналь дю Авр» Леон Бийо: «Как-то на днях, когда мороз стоял такой, что, казалось, камни трескаются, я стал свидетелем такой картины. Сначала я увидел жаровню, потом заметил мольберт, а рядом обнаружил господина, закутанного в три пальто, в толстых перчатках и с наполовину заиндевевшим лицом. Это оказался Моне, изучавший эффект падающего снега. Да, что и говорить, в армии искусства есть свои отважные солдаты!»

Но порой и у отважного Моне опускались руки: «Ничего не получается… Начинаю работать и понимаю, что все надоело… Все видится в черном цвете… Разочарования, обиды, надежды и новые разочарования…»

Между тем приближалось 20 марта — крайний срок для представления работ на будущий Салон. На сей раз Моне остановился на двух маринах. Первая изображала корабли, покидающие порт Гавра, вторая — гаврский пирс. Чувствовал себя он относительно спокойно, поскольку знал, что в жюри входит Добиньи, относившийся к нему вполне по-дружески. Увы, тон в комиссии задавал отнюдь не Добиньи, один-единственный голос которого мало что значил, особенно в споре с министром искусств господином де Ньеверкерке — консерватором, ни в какую не желавшим мириться с кончиной старой школы.

«Ну уж нет! Довольно с нас этой якобы живописи!» — взревел он, и жюри отклонило две работы Сезанна, одну Ренуара, одну Сислея, одну Дега и одну Моне.

Вердикт, таким образом, в точности повторял прошлогодний: из двух картин на выставку была принята одна, а именно «Корабли, покидающие порт Гавра». Правда, на сей раз никакого конфликта с «почти однофамильцем» у Моне не возникло. Более того, Эдуар Мане, надолго задержавшийся перед его прекрасными кораблями, громко воскликнул:

— Этот человек — подлинный Рафаэль воды!

Далеко не столь лестного отзыва Моне удостоился от карикатуриста «Журналь амюзан» Берталля. Под его смахивающим на детский рисунком красовался большой корабль с часами на носу (схематично набросанные «домики» изображали волны) и стояла такая подпись: «Вот наконец образец истинно наивного и искреннего искусства. Эту картину г-н Моне создал в возрасте четырех лет. Дебют вселяет надежды. Говорят, часы отлично идут по выходным и праздничным дням. Море изумительно красивого зеленого цвета волнуется как живое, заставляя судно покачиваться на пергаментных волнах…»

Еще одна, на сей раз анонимная, зато не столь тенденциозная, карикатура появилась в газете «Тентамар-Салон». Корабль проходит мимо расположенного по правому борту маяка, а под ним помещено такое четверостишие:

Жил да был корабль огромный,

Нарисованный Моне.

По волнам бежал он споро:

«Время — деньги! Деньги — мне!»

Деньги! Весной 1868 года это слово меньше всего вязалось с именем Клод Моне! Примерно в те же дни, когда проходил Салон, он без сожалений — если не считать сочувствия к кредиторам — оставил жалкую конуру в тупике Сен-Луи и по совету Золя поселился в гостинице Глотона, в деревушке Бенкур, неподалеку от Боньер-сюр-Сен. Глотон стоял на самом берегу Сены, и от Живерни, где в будущем художнику предстояло жить и возделывать свой сад, его отделяло всего несколько кабельтовых.

Пребывание Моне в Глотоне завершилось вполне в духе романов Золя. Вот что он рассказывал об этом Базилю: «Решительно, я родился под недоброй звездой. Только что меня выставили вон из гостиницы, где я жил, и выставили чуть ли не нагишом. Камиллу и бедного крошку Жана я устроил на несколько дней здесь, поблизости. Родные больше ничего не желают делать для меня. Не знаю, где я завтра буду ночевать…»

Это письмо датировано 29 июня 1868 года. Предполагают, что накануне вечером Моне совершил попытку самоубийства.

Устав от бесконечных неудач, он якобы решил утопиться. Если это случилось в Глотоне, что с учетом даты выглядит достоверно, то Моне должен был броситься не в Сену, а в один из двух ее рукавов, на которые река разделяется в этом месте своей излучины. Действительно ли он рисковал жизнью? Это осталось неизвестным, поскольку свидетелей события не нашлось. Единственное, что можно сказать наверняка, так это то, что утопиться Моне было не так-то просто — ведь он вырос в Гавре и плавал как рыба. Косвенным доказательством тому служит история, произошедшая буквально за несколько дней до того в том же самом месте, на реке близ Бенкура. Моне возвращался в лодке домой после работы на пленэре. Вместе с ним находился Ренуар. Крайне недовольный плодами своих трудов, он внезапно впал в ярость, укрощать которую он так и не научится, и… прыгнул за борт. Освежившись в прохладной воде, он, впрочем, быстро успокоился и снова забрался в лодку. Комментаторы, причисляющие Моне к самым «проклятым» из всех художников, пытаются и здесь углядеть попытку самоубийства. Нам это представляется совершенно невозможным. Во-первых, вряд ли он в тот день — как и в другие дни той поры — чувствовал себя настолько отяжелевшим от плотной еды, чтобы легко пойти ко дну. Во-вторых, дело было в июне, а в это время вода в Сене редко бывает холодней 20 градусов. Поэтому, читая постскриптум его письма к Базилю, в котором он пишет: «Вчера я был в таком смятении, что чуть было не свалял дурака и не бросился в реку…», можно предположить, что за этими строками стоял очередной призыв о помощи, только еще более настоятельный, чем обычно, и даже своего рода шантаж. Он стремился заставить друга, которому по вполне понятным причинам хотелось хоть немножко отдохнуть от вечных денежных проблем приятеля, испытать чувство вины. Кстати сказать, Базиль тянул с ответом на это письмо несколько недель, заслужив в своей адрес новые суровые упреки. «У вас-то денег хватает!» Или: «Решительно, вас нисколько не трогает мое положение. Мы дохнем от голода, говорю я вам, а вы совершенно не торопитесь с отправкой мне моих пятидесяти франков».