Клоака - [5]

Глава третья

В каком-то смысле достойно сожаления, что я позволил себе принять личное участие в том, что, за неимением лучшего определения, я назвал бы делом Пембертона. Как профессионалы мы обязаны как можно ближе держаться к событиям, но близость эта должна иметь свои пределы. Приближаться, но не участвовать — вот девиз газетчика. Если бы журнализм являлся не ремеслом, а философией, то можно с полным правом утверждать, что во вселенной не было бы никакого порядка, никакого видимого смысла… без ежедневных газет. Представьте себе, какой тяжкий крест несем мы, несчастные, чей долг отливать окружающий нас хаос в предложения, из которых составляются стройные колонки газетных полос. Поэтому, если мы хотим видеть вещи такими, каковы они есть на самом деле, и выпускать номера газет в положенные сроки, нам не следует принимать непосредственного участия в освещаемых нами событиях.

«Телеграм» была вечерней газетой. К двум часам, самое позднее к половине третьего, номер обычно бывал сверстан, а к четырем — тираж готов к продаже. В пять часов я шел в заведение Каллагена, брал кружку пива и, став к стойке, покупал у разносчика газет свежий номер нашей «Телеграм». Самое большое для меня наслаждение — читать свою газету так, словно это не я ее создатель. Ощутить чувства рядового читателя, воспринимающего новости, замечу, отредактированные мною, как некую априорную данность, данность, ниспосланную некой высшей силой, — это, знаете ли, объективная вещь в себе, это настоящее, ни с чем не сравнимое, небесное наслаждение.

Что еще нужно для того, чтобы удостовериться в незыблемости мирового порядка? Дубовая стойка бара Каллагена? Надо мной была крыша из потемневшей жести, позади — некрашеные дубовые столы и стулья, под ногами пол, выложенный из восьмиугольных плит и присыпанный чистыми опилками. Правда, сам Каллаген, краснолицый, страдающий тяжелой одышкой мужчина, был поистине несчастным владельцем собственного заведения, на двери которого за несколько лет неоднократно появлялось предупреждение о лишении лицензии. Такие вот дела могут иногда твориться, даже если в баре солидная дубовая обивка. Что мне еще было надо? Наверное, нужен был мальчишка-газетчик, который врывался в заведение и с порога начинал трубным гласом предлагать «Телеграм». Но я соврал бы, утверждая, что мальчишка всегда был один и тот же. Жизнь этих ребятишек нельзя назвать спокойной. За свои места они дрались до крови кулаками и зубами, обходясь друг с другом с невиданными хитростью, бесстыдством и жестокостью. Они были готовы платить отступные, чтобы только раньше всех получить свою порцию газет. Они носились по крутым лестницам и звонили в двери, сталкивали один другого с подножек конки, перебегали дорогу прямо перед мордой лошади, чтобы, поймав ваш взгляд, немедленно подлететь к вам и, сунув вам в руку газету, поднести к вашему лицу раскрытую в требовательном жесте ладошку прежде, чем вы успевали вымолвить хотя бы слово. Молва утверждает, что из таких мальчишек со временем выходят государственные мужи, финансисты и железнодорожные магнаты. Но я не помню, чтобы хоть один издатель признал, что его благосостояние держится на хрупких плечиках восьмилетних мальчишек. Если даже правда, что из этих маленьких сорвиголов выходят финансисты и сенаторы, то мне такие случаи неизвестны. Мне известно только, что в большинстве своем они умирают очень рано — от венерических и легочных болезней. А те, что выживают, отличаются крайней моральной неустойчивостью.

Волей-неволей, мне приходилось часто вспоминать о Мартине Пембертоне, добровольно впавшем в нищету сыне человека, от которого сын отказался или который сам отказался от такого сына: так или иначе мне нравились добротные, обоснованные и бестактные суждения Мартина — у этого парня была редкостная уверенность в себе! Однажды вечером я читал свою газету у Каллагена и поражался отвратительному содержанию культурной страницы. Куда, черт возьми, запропастился Пембертон, думал я. К тому времени я не видел Мартина уже несколько недель. В тот самый момент, а, может быть, теперь мне кажется, что это случилось в тот самый момент, итак, в тот самый момент в дверь пивной вошел посыльный и вручил мне пакет от моего издателя. Этот издатель имел дьявольский нюх, всегда точно зная, где я нахожусь. В пакете оказалось два послания, касающихся Пембертона. Во-первых, там находился журнал Браминов, если так можно выразиться, журнал высшей литературной касты — «Атлантик мансли», в котором была отчеркнута статья небезызвестного Оливера Уэнделла Холмса. Этот Холмс обрушился на неких невежественных нью-йоркских критиков, которые не проявили должного благоговения по отношению к трем литературным гениям Новой Англии: Джеймсу Расселлу Лоуэллу, Генри Уодсуорту Лонгфелло, и Томасу Уэнтуорту Хиггинсону. Хотя имена оскорбителей не были названы, я сразу понял, что Пембертон — один из них. Я вспомнил, что в начале года публиковал статью Пембертона об этих достославных авторах. В статье той, среди прочего, говорилось, что у данных писателей имена намного длиннее и интереснее, чем их произведения. К компании великих был причислен и сам Холмс.