Клинок без ржавчины - [91]

— Ради бога, не называй меня дядей!

— А как же тебя называть?

— Просто Вахо, как все зовут. Подумаешь, я немного старше тебя! Если хочешь знать, мужчина обязательно должен быть постарше. Так полагается, моя дорогая!

— Дядя Вахо, а у тебя ведь жена есть!

— Ты мне только дай слово, я с ней завтра же разведусь, — с этими словами Вахо обнял Гаянэ за плечи, но так по-дружески, по-родственному, что увлеченная Гаянэ не почувствовала никакой опасности. Она, правда, попыталась высвободиться, повела плечом, но поздно; одной руке пришла на помощь вторая, и, пока Гаянэ успела собраться с мыслями, она очутилась в таком кольце, что дух перевести не могла и беспомощно затрепыхалась в крепких объятиях.

— Отпусти! Платье порвется! — рассердилась Гаянэ, стараясь кулаком угодить Вахо в лицо.

— Не дерись со мной, и ничего не порвется, — уговаривал девушку Вахо.

— Да пропади ты пропадом!

— Ну ладно, дерись, бей, сколько захочешь. Мне даже больше нравится, когда ты сердишься.

Но страх порвать платье Кетино все-таки удерживал Вахо. Он был осторожен и пока не переступал границ, а лишь шептал в самое ухо дрожащей Гаянэ:

— Ты же видишь, я от любви совсем рассудок потерял! Чего ты боишься? Тебя ведь не убудет, если я тебя один раз поцелую.

— Нет, нет, не смей! Иначе я тебя кипятком ошпарю, так и знай!

— Не своди меня с ума, дай я тебя поцелую.

Вахо прижал девушку к груди и стал ее целовать, обдавая лицо мерзким запахом чеснока, водочного перегара и гнилых зубов. Гаянэ чуть сознание не потеряла. Отвращение придало ей силы.

— Отпусти меня, зверь! — Она высвободила руки и схватила Вахо за горло. Рукав платья с треском разорвался. — Горе мне, я пропала! — таким голосом вскричала Гаянэ, как будто это платье было дороже ее невинности и чести. — Бессовестный! Что я теперь буду делать! — она отпустила шею Вахо и провела пальцами по лопнувшему рукаву.

Вахо испугался. Он тотчас отпустил Гаянэ и, поглядев на рукав, сказал:

— Не бойся, можно так зашить, что ничего видно не будет.

— Чтоб тебе самому смерть рот зашила! — со слезами воскликнула Гаянэ и, схватив свое старое платье, выбежала из комнаты.

И страх, и унижение пришлось испытать Гаянэ в доме Гочи Калмахелидзе. Не только Вахо, всякий пьяный дурак лез к ней с поцелуями, но она никогда не жаловалась хозяевам. Боялась, что выгонят. Мыслимое ли дело — в такое тяжелое, голодное время потерять место? Зато от Гочи она грубого слова не слышала.

«Малышка, принеси боржом!» Малышкой могла быть и Гаянэ и младшая барышня. О-о, как много значило для Гаянэ это равноправие.

«Поэтому какая может быть усталость! Да я голову положу на плаху ради хозяина. Такому доброму человеку жизнь отравили! Я его просто не узнаю, так он изменился после того вечера. Со мной почти совсем не разговаривает. Только тогда обо мне вспоминает, когда тайком от жены захочет выпить. Часто попивать стал. Вчера перед сном две рюмки коньяку опрокинул. Такого с ним прежде не случалось. Спускается и поднимается по лестнице, всегда задумавшись. Не пошутит, не улыбнется, а то и вовсе на меня не взглянет. Только повернется молча и стоит, ссутулясь, пока я снимаю с него пальто. По всему видно, большая забота лежит у него на сердце. Ничего, ничего, сударь! Правда, Гаянэ не кончала училища святой Нины, не читала нарядно разрисованных книг, но одно она знает твердо: добра забывать не следует.

Подумаешь — дождь и грязь, да пусть хоть небо на землю обрушится, Гаянэ все равно не подведет своего доброго хозяина. Если только эти рыбаки — будь они неладны! — не провалились в преисподнюю, она их непременно найдет.

Да, вот еще, надо сказать дяде Васико, что у того рыжего парня одна бровь наполовину белая, как будто снегом ее припорошило…»

…Дождь перестал. Вышедшая из бани дама сложила зонтик и осторожно засеменила по краю мостовой. Прятавшиеся под навесом гимназисты шумно высыпали на улицу. Теперь они не обходили с опаской водосточные трубы. Оттуда лишь изредка срывались последние дождевые капли.

Мальчишка-газетчик снова извлек из-за пазухи оставшиеся экземпляры «Эртобы» и с криком побежал к набережной. Только кучер фаэтона — знакомый дяди Васико — не спешит опустить верх коляски. Туча поредела и распалась на завитки и колечки, там и сям проглядывает лазурь, но разве можно доверять здешнему марту! Только-только прояснится небо и выманит тебя на улицу, а через минуту таким дождем окатит, что берегись. Незаметно подкрадется отяжелевшая, как мокрая бурка, туча и такую каверзу подстроит, сухой нитки на тебе не останется. Если не верите, пожалуйста, поглядите на дядю Васико! Он сошел с фаэтона и собрался закурить, достал кисет с табаком и только начал папиросу сворачивать, как прямо на бумагу такая увесистая капля угодила, что весь табак промок.

Начкепия сердито сплюнул, бросил бумагу с табаком и сказал, обернувшись к Гаянэ:

— Ты видишь, что делается! Последний табак пропал!

— Очень хорошо. Вы и без табака кашляете.

— Помру, никто, кроме ворон, в черное не оденется, — ответил Начкепия, вытряхивая пустой кисет.

— Жена у вас есть, дядя Васико? — участливо спросила Гаянэ.

— Дочку наместника я забраковал, а из других все никак не выберу, — горько усмехнувшись, ответил Начкепия.