Клинок без ржавчины - [81]

Так и удерживал воду более часа, пока не нашли слесаря.

Чохели вышел на западную околицу Калотубани, где его, как всегда, поджидала машина.

Неслышно подкрался темный душный ширакский вечер. На какое-то время степь притихла, даже неугомонные кузнечики дали отдых своим трещоткам. Сильнее запахло остывающей землей — так всегда бывает здесь после захода солнца, когда день сразу, без сумерек, сменяется ночью.

На пригорке у самой дороги светился всеми окнами новый дом. В него, видимо, только-только вселились. Во дворе еще стоял старый пузатый комод, около него хлопотали двое молодых парней в армейских гимнастерках, но что-то у них не ладилось, из комода вываливались ящики, и один из парней сердито крикнул:

— Где ты, Ламара, давай помоги!

В окне показалась молодая женщина. Чохели не слышал, что она ответила парням, но женщина махнула рукой, откинула голову назад и вдруг залилась таким смехом, что даже дремавший райкомовский шофер проснулся и выглянул из машины.

«Что может быть красивее в жизни, чем обрадованный человек», — подумал Чохели.

— Куда теперь? — спросил Нодар.

— Заедем на часок в Калотубани. Мы у них сегодня комбайны забрали. Наверно, злы на нас, как черти.

— Огонь на себя, значит, товарищ майор! — усмехнулся Нодар.

— Приходится иногда… Должность такая, — сказал Чохели, усаживаясь в машину.

— Здравствуй, Манучар! Ты что сегодня, за хозяина? — сказал Чохели, пожимая Угрехелидзе руку.

— Какие мы хозяева, Симон, — сразу набросился на секретаря райкома Манучар Угрехелидзе. — Хозяева! — повторил он и показал рукой на темный угол позади большого, похожего на бильярд письменного стола председателя. — Видишь, угол паутиной зарос. А когда-то здесь два переходящих знамени стояли… Теперь посмотри на Доску почета — половину карточек поснимали. Один не угодил Кривому Мито, другой на заработки в «Грузнефть» подался, третий вениками на базаре торгует. И я тоже хорош — слышал, наверное, бригаду бросил, липу свою срубил. Для чего, думаешь, я с такой красотой расстался? Моей липой вся деревня любовалась. Кривой Мито довел, вот что! Поверишь, когда я свой дворик начал пахать, муторно мне стало. Показалось, что я к дедовской сохе вернулся. А я уже без колхоза не могу, Симон…

— Да кто тебя гонит?

— Гнилая доска гвоздя не удержит. Ничего у нас с этим председателем не выйдет. Писали мы тебе, просили разобраться. А ты наш колхоз за десятки километров объезжаешь. Понимаю, не мил он твоему сердцу. Но разве имеет право секретарь райкома делить колхозы на любимые и нелюбимые?

— Сдаюсь, — сказал Симон, — есть за мной такой грешок. Ну что ж, давай будем разбираться.

— Я уже разобрался, Симон! Помоги мне, будь человеком!

— Говори, — сказал Чохели. Он вдруг увидел, как изменился за последнее время этот крепкий, прямо-таки двужильный человек. И лицо у него осунулось, и плечи опустились. Что с ним? Так можно прозевать хорошего человека.

— Задумал я перейти к нарианцам. Тебе первому говорю об этом.

— И больше никому не говори, — быстро сказал Чохели. — Осудят тебя люди. Скажут, сбежал Манучар Угрехелидзе, бросил товарищей в трудный час.

— Я от трудностей не бегу, товарищ секретарь.

— И не убежишь, — вдруг рассмеялся Чохели.

Манучар угрюмо посмотрел на секретаря. Этот смех ему очень не понравился.

— С чего ты так развеселился, Симон? — резко спросил Манучар.

— Виноват. Да вот сам посуди. Ты бежать задумал, а у твоих товарищей другая задумка. Приходили они в райком, секретничали со мной. А я, так и быть, открою тебе этот секрет. «Манучара Угрехелидзе председателем хотим», — заявили они.

— Меня? Председателем? — растерялся Манучар.

— Тебя. И, по-моему, они не ошибаются. Я так им и сказал: если позовете меня на ваше собрание, я без колебания поддержу кандидатуру Манучара Угрехелидзе.

— А что я липу срубил, они забыли? — вырвалось у Манучара.

— Эх, милый человек… Мы в своей жизни чего только не рубили — лес гудел и щепки летели…

Мимо распахнутого окна промчались тяжело груженные автомашины — в комнату проник запах зерна, еще напоенного жаром степного солнца.

— Пойду, — сказал Чохели. — Везут зерно ночной смены.

Мцхета,

1958–1960

Девушка из Заречья Перевод А. Беставашвили

Дождь идет?

— Идет, сударь.

Гоча вздохнул, вынул из серебряного портсигара папиросу, стал разминать ее и тут же вспомнил давешний зарок не курить натощак. Он положил папиросу обратно и уставился на девушку — она растапливала кафельную печку.

За окном занималось дождливое утро, и в комнате еще не рассеялся ночной сумрак, но Гаянэ сразу почувствовала: затихший в постели хозяин не сводит с нее глаз.

Она смутилась. С трудом открыла дверцу, чтобы забросить в печь уголь. Каждое движение было неуклюжим и скованным, словно руки и ноги у нее онемели. Такое случалось с Гаянэ всякий раз, когда на нее смотрел хозяин. Гоча замечал это, и было похоже, что смущение девушки развлекало его. В душе он посмеивался, когда вконец растерянная Гаянэ не могла найти двери или едва не роняла из рук стакан с чаем.

— Гости давно разошлись?

— Генерал и ваш помощник только сейчас ушли.

— А я что-то быстро опьянел! Скажи мадам Оленьке, чтобы сварила мне кофе.