Клинок без ржавчины - [7]

Но все это когда было! Сейчас тут, у этого железнодорожного переезда, стоял совсем другой Бичоиа — не прежний, замученный переэкзаменовками гимназистик, а человек, который уже сдал какой-то самый трудный экзамен в своей жизни.

Такого смелого, вольного Бичоиа я прежде не знал.

У него даже походка изменилась — раньше нога за ногу цеплялась, через плетень, бывало, не перелезет человек, чтобы штаны свои не порвать, а сейчас — расступись плетень, хозяин идет! Да, да, хозяин! И потому никого он сейчас не боится. Никого и ничего.

Эти последние месяцы я жил среди полузадушенных страхом людей. Только и слышишь: придут большевики и все переделают по-своему. Стоящих впереди поставят назад, а задних — вперед.

Отец мой был небольшим акцизным чиновником, очень дорожил своей службой и очень боялся, что новой власти он не понадобится… Богатый мой дядюшка Никифор Болквадзе дрожал за свое Лечхумское имение. Меньшевики его не тронули, а большевики… Он назубок выучил ленинский декрет о земле.

Боялся прихода новой власти и наш классный наставник. Откуда я это знаю? Мне по большому секрету сказала об этом его дочка, с которой мы иногда встречались на занятиях нашего литературного кружка.

— Голова болит, всю ночь не спала, — пожаловалась она мне. — Мы с отцом перебрали целую кучу старых писем и фотографий. Больше половины сожгли в камине. Над одной карточкой отец чуть-чуть не заплакал… Большая такая карточка, на ней папа и Коция Сулаквелидзе[1] рядом сидят.

Жили в страхе наши соседи Чликадзе. Они поверили слухам, что красноармейцы насилуют женщин, и двум своим красивым дочерям отрезали косы и одели девчонок, как мальчиков, в люстриновые брюки и чесучовые рубашки.

Боялся и мой хозяин, Ермиле: отнимут большевики заводик, что тогда…

Боялся Уриэль-Акоста: вдруг красные перережут дорогу, удрать не успеет.

Боялись аробщики — эти меньшевиков боялись. Того и гляди, выместят на нас злобу отступающие гвардейцы, порежут наших быков, кому потом пожалуешься.

Были, конечно, на Горе люди, которые радовались происшедшим переменам, но я с ними не встречался, по нашей улице они не ходили.

И я тоже бог весть чего боялся — должно быть, заразился чужими страхами… И как мне было не завидовать Бичоиа — человеку, который пи перед кем не испытывал страха. Понадобится, остановит кого хочешь па улице и спросит, как меня спросили: «Кто ты? Откуда идешь?»

— Вот, скажем, идет по улице сам Лагидзе[2]… Ты его тоже остановишь? — спросил я.

— А как же, остановлю, — глазом не моргнув, ответил Бичоиа.

Вот он какой! А я известно кто — батрак замордованный… Даже тому поганцу Уриэль-Акосте слова поперек не посмел сказать.

— Помнишь, как мы с тобой повеситься решили? — спросил Бичоиа, когда мы пристроились у костра и положили в горячую золу несколько картофелин: — Если не обидишься, я расскажу товарищам, как мы тогда с жизнью прощались… Пусть посмеются над дураками.

Помню, Бичоиа, такое не забудешь!

— Рассказывай, я не возражаю… пусть повеселятся твои уставшие товарищи.

…Мы были тогда в четвертом классе[3]. К тому времени мы несколько остепенились, и вредными озорниками нас уже не считали, но однажды случилось так, что меня и Бичоиа чуть не выгнали из гимназии. На школьном дворе были сложены заготовленные на зиму дрова. Пятеро рабочих с утра до вечера укладывали аккуратно распиленные бревна в высокие поленницы. Во время большой перемены мы всем классом помогали пильщикам. Классный наставник даже похвалил нас за эту работу, но назавтра все пошло насмарку.

У нас в тот день был пустой урок, заболел географ, и кто-то предложил сыграть в казаки и разбойники. «Разбойники» разворотили несколько поленниц и соорудили что-то вроде крепостных башен с бойницами. И началась война. Когда «казаки» пошли на штурм, все это шаткое сооружение с грохотом обвалилось. К счастью, мы отделались только испугом и легкими царапинами. Но тут появился надзиратель гимназии.

— Они обрушили все поленницы! — завопил он. Прибежали два наших сторожа и вместе с надзирателями принялись ловить и без того перепуганных мальчиков. В жизни это не первый случай, когда самое большое наказание выпадает на долю наименее виновных. Все наши ребята как-то выпутались из этого неприятного дела, одни успели удрать, у других появились сильные покровители, а меня и Бичоиа, хотя мы крепость не строили и башни не рушили, сразу же зацапали свирепые, как бешеные волки, сторожа. Мы предстали перед надзирателем, и он учинил над нами такую расправу, словно мы потрясли основы мироздания… Выходило, что мы зачинщики этого беспорядка, что мы давно замечены в хулиганстве и что вообще недостойны ходить по этой земле.

— Чтоб вашей ноги не было больше в гимназии. Передайте родителям, пусть заберут ваши документы. А теперь вон! — приказал надзиратель и не очень вежливо подтолкнул нас к дверям.

Никогда, ни до этого дня, ни после, за все годы моей нелегкой жизни, я не чувствовал себя таким несчастным, отвергнутым, никогда такая гроза не проносилась над моей головой, хотя все знают, через какие бури прошли за последние полвека люди моего поколения.

Несправедливость надзирателя поразила меня в самое сердце. Завтра меня исключат из гимназии, что я буду делать? Домой вернуться нельзя, нету у меня сил по смотреть отцу в глаза. Что же остается: исчезнуть, скрыться. Но куда?