Третий… Откуда он взялся?! Во вчерашних газетах оповещалось, что в Гори публично повесят двух «разбойников» и плотникам было заказано приготовить две виселицы.
Что же изменилось со вчерашнего дня?
…Слишком много крестьян уходило в леса. Первыми уходили те, у кого раньше других потухал очаг. Чистили берданки, ожидали, когда деревья оденутся листвой. Чтобы припугнуть непокорных, уездный начальник воздвиг в Гори черные, как головешки, виселицы.
Воздвиг виселицы, а рядом поставил «ангела милосердия». Это для того, чтобы крестьяне не стискивали молча в карманах кулаки, когда станут вешать их земляков. А что будет именно так, об этом хорошо было осведомлено начальство. И вот вчера ночью уездный начальник свиделся с сидевшим в одиночке матерым грабителем Хасишвили. Обещал расковать его и облегчить тюремный режим, если он не поленится завтра в полдень прогуляться от тюрьмы до виселицы.
— А там царскую депешу прочтем, что тебе помилование пришло, и сейчас же обратно в тюрьму водворим. Ни один волос не упадет с твоей головы, — убеждал уездный начальник не на шутку струсившего бандита.
Одиночная камера узка и темна, как могила. Поэтому, вздохнув, Хасишвили пошел на сделку. На площадь срочно отвезли еще одну арбу лесного материала.
И сейчас босой арестант лихо звенит кандалами, словно молодой гусар шпорами на параде.
Осужденных сопровождал конвой — двенадцать солдат. Позади степенно шагали скучающие чиновники.
Быстро прошли маленькую улицу и остановились под виселицами.
Палач тотчас сел на табуретку и разулся. Засунув руку в сапог, нащупал гвоздь.
Позвали кузнеца — расковать осужденных.
Тате Джиошвили попросил воды. Дали полный котелок. Он отпил немного, остальное вылил себе на голову. Потом пожелал проститься с младшим братом.
И это разрешили.
Полицейский привел на площадь юношу в черной черкеске, тщательно обыскал его и отошел в сторону.
Юноша медленно направился к брату. Слезы душили его.
— Крепись, братец, не подведи меня, — сдавленным голосом предупредил Джиошвили.
Только что раскованный, он ступал неловко, нетвердо.
Младший брат не выдержал. Боль, отчаяние, любовь и все, что роднит братьев, с неудержимой силой вырвалось из груди. Он зарыдал.
Тате побледнел. Стиснул зубы, чтобы они не стучали, и медленно повернулся к брату спиной.
И вдруг выпрямился. Застыл, как взведенный курок. Увидел палача, забивавшего гвоздь в сапоге.
И, прежде чем жандармы спохватились, он кинулся на палача и с размаху ударил его по лицу. Потом вскочил на табурет.
— Эх, Гори, мачеха ты мне! — крикнул он и руками, привыкшими надевать ярмо на быков, накинул на себя петлю.
— Прощай, Тате! — простонал юноша в черной черкеске.
— До свидания, Тате-джан! — крикнул Хубулури, бледнея.
Повалившийся на землю палач вскочил с бешеной руганью, обхватил дергавшиеся ноги Джиошвили и повис на них.
Ужас объял крестьян, словно они проснулись в могиле.
И в эту минуту с башенной стены раздался шепот, полный трепетной мольбы;
— Спустите меня!
Смуглый мальчик подогнул колени, протянул руки.
Человек в широкополой шляпе быстро подал ему руку, помог сойти. Потом тяжелой, шершавой ладонью погладил его по голове и заглянул в глаза. И он увидел: детство мальчика кончилось.
4
На берегу Куры, под сенью ивы, сидел человек в широкополой шляпе. Торопливо записывал что-то в тетрадь.
Утро было полно теплым запахом цветов. Ива склонила ветви в воду, будто пробуя, холодная она или нет. У другого берега плескались привязанные плоты. Расползшиеся бревна мяли бока друг другу. Иногда человек окидывал задумчивым взглядом крепость, и тогда в утреннем тумане ему мерещилась лохматая голова Хубулури.
Ночью, на плотах, ему рассказали, за что погиб Хубулури.
Как мужественно он умер!..
Спокойно, не спеша, усталой походкой землероба поднялся он на эшафот, как не раз поднимался по лестнице своего дома. И, прежде чем палач успел накинуть на него саван, так тихо улыбнулся в усы, словно только сейчас узнал постыдную тайну мира.
…Путник писал. И в это раннее утро, полное теплого запаха цветов, он славил бессмертное чувство, которое сильнее смерти. Рождалась сказка «Девушка и смерть».
Когда совсем рассвело, берегом прошли школьники. Человек в широкополой шляпе заметил смуглого мальчика. «Спустите меня!» — снова послышалось ему, и давно знакомая мучительная тоска сжала его сердце[7].
Тбилиси,
1940
