Клинок без ржавчины - [116]

Сабедо протянула Бердиа кусок пирога;

— Ешь, сынок. Утром испекла.

С того дня, как Бердиа перебрался из дому в мастерскую Джапаридзе, матери все время казалось, что мальчик ходит голодный, и она горевала, если не могла приготовить для него что-нибудь вкусное.

Она любила смотреть, как ест ее мальчик. Просто смотреть.

Они уселись на каменной скамье под рябиной.

— Где Цоги? — безмолвно, только губами спросил Бердиа. Лишенный дара речи, он обладал хорошим слухом и, может, потому, объясняясь с людьми, не мычал, как многие немые, — гордый и застенчивый, он боялся насмешек безжалостных сверстников.

Его беззвучный язык лучше всех понимала мать.

— Тома его позвал жернова для ручной мельницы стесать, — сказала Сабедо.

— Я тебе подарок принес, мама, — сказал Бердиа.

— Милый ты мой, ты для меня самый большой подарок.

— Я вчера блюдо вырезал, — сказал Бердиа, доставая свой подарок из кожаного мешка. — Нравится?

— Это мне? Такое красивое! А Тома не рассердится?

— Я его в лесу делал, не в мастерской.

То, что Сабедо держала сейчас в руках, могло восхитить любого знатока искусства. Темно-желтая деревянная пластина была покрыта рельефным орнаментом. Поражала тонкость и сложность старинного грузинского узора, похожего на чудесные вышивки, которыми хевсурки украшали свои платья.

Руки Бердиа никогда не знали покоя. Сабедо не раз тому удивлялась — стоит, бывало, мальчуган во дворе, строгает ножом деревянную чурку, будто балуется, а глядишь, через некоторое время протягивает тебе маленького рогатого тура, чудом возникшего в его детских руках.

А сейчас в мастерской Тома Джапаридзе Бердиа наносил на дерево сложнейшие узоры двойной спиралью, требующие особенно верной руки.

Бердиа не было еще и семнадцати, но он владел ножом и стамеской с таким мастерством, с такой силой воображения, что Джапаридзе, к удивлению всех своих учеников, положил ему жалование два рубля в месяц и собирался в скором времени посвятить его в мастера.

Тома сразу угадал незаурядный талант в обойденном судьбой мальчике. «Что ж, — думал Джапаридзе, — бог отнял у него язык, а руки дал говорящие. Золотой мастер растет».

Свое полугодовое жалованье Бердиа принес брату.

— Мама сказала, ты на коня деньги собираешь… Возьми.

— Спасибо, брат. За мной не пропадет. Вернусь с Каспия, поедем с тобой в Тифлис… К самому лучшему доктору.

Бердиа доел пирог и поднялся.

— Подожди немного. Я хочу тебе что-то сказать… — Сабедо замялась. Может, не следует говорить мальчику о своих тревогах. Ничем он не поможет, только расстроится. И Сабедо сказала совсем другое:

— Ребята в мастерской тебя не обижают? — спросила она.

— Нет, только шутят — деверем Шуко называют.

— Как называют? — переспросила Сабедо, пристально следя за губами сына. Бердиа произнес слово, которое еще никогда не произносил, и мать не сразу поняла его.

— Де-ве-рем, — по слогам повторил Бердиа.

— Деверем?! — Сабедо улыбнулась. Вдруг спокойнее стало на сердце. А почему? Один бог знает, как действует на нас слово, одно какое-то слово, даже оброненное невзначай, в шутку.

— Иди, сынок!

Бердиа взмахнул хворостиной, ослики с трудом сдвинули с места тяжелое бревно.

Набежавший ветер погнал по улице облачко пыли. Бердиа нагнул голову и прикрыл лицо руками. Сабедо чуть не вскрикнула — боже, как он сейчас похож на отца! Это быстрое движение, этот наклон головы… Вылитый Бакури. Стройный, сухопарый, с тонким, почти девичьим лицом и мягкими золотистыми волосами, подстриженными в скобу, — таким он был, Бакури, когда много лет назад впервые заговорил с ней. Он преградил ей дорогу и сказал: «Дурнушкам ходить по нашей улице запрещено». Но бог свидетель, не была она тогда дурнушкой. Потому и рассмеялась в лицо обидчику — знала, что он врет…

В последние годы Сабедо все чаще, ко времени и не ко времени, к месту и не к месту вспоминает Бакури. Стареет она. Все меньше сил, оттого и цепляется за воспоминания.

…То видит она Бакури, каким уходил он в свой последний перегон.

…В горах холодно догорал недолгий сентябрьский день, один из тех осенних дней, когда солнце почти не греет и рябина во дворе ждет и не дождется первых заморозков, чтобы сделаться вкуснее. Даже дикая груша не поспевает в Орбели, только рябину и встретишь в здешних дворах.

Снизу из ущелья доносился лай собак и блеяние овец. Сабедо подбежала к забору, встала на скамейку и посмотрела вниз: по узкой тропе, овца за овцой, спускалась отара. Впереди, рядом с Караманом, большим черным козлом, ехал на старой лошади ее Бакури. Он сидел в седле, как всегда: чуть боком, ссутулившись, словно уже устал, хотя дальняя дорога только началась. Когда он снизу махнул Сабедо рукой, луч солнца скользнул по серебряной насечке нагайки, которая висела у него на запястье. Она была неотделима от его правой руки, он и пеший не расставался с ней, даже в постель готов был лечь, не снимая нагайки.

…То Сабедо видела его, как, присев на корточки перед шестилетним Бердиа, он по слогам произносит какое-то слово. «Повторяй! — требует он. — Говори!», а мальчик трясется от страха, слезы бегут по его щекам, он беззвучно шевелит губами, мучительно пытаясь выполнить желание отца.