Клинические лекции по душевным болезням - [116]

В 1883 г., когда он пел в церкви, к нему внезапно подошли и сказали, что его сын тяжело болен — он поспешил домой, но застал сына уже мертвым. Убежденный в том, что сына отравили, он настаивает на экспертизе трупа и подает жалобу в суд, хотя врач говорит ему, что сын умер естественной смертью. Он и теперь уверен, что гувернантку сына осудили тогда на 10 лет за убийство, ему же этого не сказали, чтобы вконец его не расстраивать. После этого он начинает жить на широкую ногу, покупает большой загородный дом, предпринимает другие непомерные расходы. В семье считают, что он выиграл в лотерее, но дело вскорости кончается полным банкротством. Загородный дом идет с молотка, жена и дети покидают его, он остается один в обществе двух стражей порядка: для него еще одно доказательство того, как все его страшатся. Ночью он слышал лай собак — хорошо, говорит он, что он не пошел взглянуть, что там было: если б пошел, его б застрелили, он это вовремя почувствовал: там был сын бургомистра, пришедший, чтоб его уничтожить. В другой раз он принял слабительное и почувствовал сильные колики — ему стало ясно, что была предпринята попытка его отравления.

Всюду где бы он ни был, из разговора окружающих следовало, что он связан с некой тайной; понемногу везде: в кафе, на улицах Гааги — стало слышаться: «Вот он». Он добился приема у государственного министра — для него лишнее подтверждение его значительности: простого гражданина бы не приняли. Он обращается и к королю с ходатайством об аудиенции — его уговаривают отправиться на время в Париж: пока его дела не придут в порядок. Он уезжает во Францию и здесь каждый месяц получает от голландского посольства 100 франков — новое, по его мнению, доказательство того, что его намеренно держат вдали от Родины. Он следит за газетами и в курсе всех дел своей страны: знает, например, что в случае отсутствия наследника престола герцогство Люксембургское отойдет герцогу Нассаускому и через него — Германии. Именно этот герцог и заинтересован в том, чтобы он исчез с политического горизонта. Но умри завтра голландский король, он и двух дней не пробудет во Франции: откроются секретные бумаги, его признают королем и призовут править страной. У него лично будут миллионы, которые католические семьи давно уже скопили в ожидании короля-католика. Ему, впрочем, не нужны лишние почести, он просто хочет вернуться и увидеть свою семью. Пока же его туда не пускают, не хотят даже перевести в голландскую больницу: боятся, что он раскроет свои карты.

Набл. XXIX

В следующем наблюдении мы имеем дело с больным с систематизированным ипохондрическим бредом, имеющим двадцатилетнюю давность. Ипохондрические идеи здесь также остаются неизменны — они лишь время от времени расцвечиваются иными бредовыми вспышками: депрессивными или, напротив, маниакальными, с идеями величия; основной же бред выглядит совершенно иначе, чем при хроническом бреде.

L… Огюст поступил в больницу 27 июня 1881 г.

По словам жены больного, он обеспокоен состоянием своего здоровья начиная с 1868 г.: за это время перебывал у многих докторов, пробовал разные виды лечения, но страхи его с тех пор только усилились. L… всегда был психически неустойчив — эта черта сквозит и теперь в особенностях его состояния. Он считает, что страдает воспалением костей и растворением костной извести — мысли эти в течение 7 лет остаются у него без какого-либо движения. В этом свете он истолковывает все свои болезненные ощущения: «Мое небо треснуло, то что я ем, попадает в челюсть, мой позвоночник сломан посредине и на уровне плеч, мой рот расколот, мозг словно погружается в него, какой-то шар опускается 8 живот, а на груди открылась язва» (речь идет о фурункуле), «шея у меня трещит — это ломается кость, губы рассечены, правая щека тоже, глаза соединяются с яичками, от спины все отделяется и падает вниз одним куском мяса. Глаз тоже сзади расщепляется, из него выходит большой нерв, идет вниз до полового члена и в тазу раздваивается». У него нет больше первого шейного позвонка, ягодица разбита, кости отделяются одна от другой. В действительности же у него имеется язвочка на твердом небе и большие отложения зубного камня. Когда ему удаляют их, он уверен, что перенес большую операцию, что у него теперь нет верхней челюсти справа и т. д. и т. п.; ходит он обычно сгорбившись, что соответствует его самоощущению. Периодически его тревога усиливается и к ипохондрическим переживаниям присоединяются собственно депрессивные.

Жизнь, которую он ведет, ничего хорошего из себя не представляет, его хватит ненадолго, завтра уже его не будет. Он с этим давно свыкся, сама смерть его будет такой же печальной, как и жизнь: друзья от него отвернулись, он умрет презираемый всеми, никто не придет на его похороны. Между тем он никогда никому не делал зла — его же все предали. Он, правда, не вернул кое-каких долгов, но если он и брал взаймы, то из одних добрых побуждений, его можно упрекнуть лишь в чрезмерной доброте к людям. «Видите же, все у меня лопается, из меня течет, опять треснула кость, все внутри сломано». Он показывает руки, десны, вбирает голову в плечи, принимает, если так можно выразиться, анкилозированную позу, вид его самый мрачный, взгляд застывший, угасший. Потом вдруг эта пантомима покорности, безнадежности и боли внезапно слетает с него, он распрямляется, оставляет жалобный тон, переходит на иной, решительный, внятно произносит: «Это ужасно, господа, что про меня только не рассказывают. Говорят, что я онанирую, что я насильник, это ложь. У меня никогда не было отношений с моими учениками, я никого в жизни не соблазнил, то что я имел с женщинами, было с их согласия. Хорошо, я могу в этом признаться, я и в самом деле иногда касался себя, но это было очень редко и мне было тогда всего восемнадцать. Я очень берегу себя в этом отношении — уже 15 лет как я не дотрагиваюсь до своих органов. Даже чтоб помочиться и то — я только расстегиваю штаны и, пока делаю это, держу руки на бедрах. Впрочем, все это мне уже безразлично — что меня действительно убивает, это что меня хотят судить и расстрелять за дезертирство. А я и не знал совсем, что числюсь в дезертирах. Меня приговорили к смерти за то, что я обесчестил жену капитана: я был дезертир и не мог поэтому жениться на капитанской вдове — мой брак признан недействительным, меня отлучили от Церкви, Церковь меня отвергла. Пусть так, пусть моя смерть будет жалкой — Императрица хочет, чтоб меня расстреляли, я слышу об этом отовсюду, об этом говорят в вашей лечебнице. Осторожней с ними, месье, в этом месте очень много злых людей». Бывает и так, что он говорит в таком же тоне о своих немыслимых страданиях, но достаточно, чтоб что-то его отвлекло — чтение, разговор по соседству, чей-то оклик — как он преображается, начинает выглядеть иначе, лицо его освещается новым интересом, он все бросает и идет куда позвали. Как-то он согласился давать детям уроки танцев и, выполняя новые обязанности, совсем, кажется, забыл свои недавние переживания.