Клич - [2]

— Ого! — воскликнул Горчаков. — Это уже камешек в мой огород. Благодарю вас, милейший Дмитрий Алексеевич, покорнейше благодарю…

— Никто не умаляет ваших заслуг, любезный князь. — Милютин сдержанно покачал головой. — Но вспомните-ка наше пребывание в Варшаве. Присылка фельдмаршала Мантейфеля не имела другого значения, как только личное от императора Вильгельма удостоверение в сохранении чувств благодарности к нашему государю. А как намерена Германия держаться при дальнейшем ведении дела — так еще и не ясно.

В глазах Государственного канцлера проблеснули задорные огоньки.

— Метко. Очень метко, — отрывисто проговорил он. — У вас верный и точный взгляд на вещи. А сдержанность Англии?.. Наш циркуляр семидесятого года явно пришелся ей не по душе…

Милютин промолчал, однако же подумал: "Любит любезнейший прихвастнуть. Ох как любит".

Но на сей раз он ошибался. Циркуляр Горчакова, разосланный западным державам в момент разгрома Франции Пруссией, помешал Англии сколотить новую коалицию против России. Лондонская конвенция 1871 года подтвердила восстановление наших суверенных прав на Черном море. Это была большая дипломатическая победа.

Горчаков по-своему расценил затянувшееся молчание военного министра. Терпеливо, как школьнику, все более и более вдохновляясь, он принялся объяснять подоплеку сложившихся отношений западных держав к турецкому вопросу.

Милютин слушал его вполуха. Все, что говорил, и все, что скажет князь через минуту, было ему хорошо известно, да он и не собирался оспаривать или подвергать сомнению авторитет Горчакова. Безусловно, Александр Михайлович был человеком высокоодаренным и отлично разбирающимся во всех тонкостях дипломатии. Одно только настораживало Милютина: обладая огромным весом при дворе, не создавал ли канцлер в определенных влиятельных кругах видимость благополучия и не оставляла ли эта видимость в тени вопросы военного характера, на которые делали упор Милютин и его сторонники, остро чувствовавшие необходимость коренной реорганизации армии и оснащения ее первоклассным вооружением?.. Военный министр уже не раз сталкивался с непониманием сугубой важности этого предприятия не только со стороны старых специалистов и теоретиков (тем, как говорится, сам Бог велел), но и со стороны императора.

Поезд, покачиваясь на стыках рельсов, пересекал украинские степи — за окном вагона проносились раскиданные тут и там небольшие села с чистенькими, как на лубке, белеными хатами, утопавшими в пене тронутых желтизной садов; по неглубоким овражкам извивались пыльные шляхи с уныло бредущими волами, на бричках восседали до черноты загорелые дядьки, а в небе над ними кружили, распластав крылья, зоркие ястребы. Но взгляд Милютина, устремленный за стекло, схватывал одну лишь только видимость, не трогавшую его чувств и мыслей, потому что и чувства и мысли его были заняты совсем иным, упорно возвращали в прошлое и возрождали в нем совсем другие образы и картины.

Ни много ни мало — а позади уже целая жизнь. И прожита вроде бы не зря, но ощущение незавершенности начатого в последние годы все чаще и чаще беспокоило Дмитрия Алексеевича, он неожиданно просыпался по ночам, лежал с открытыми глазами или выходил в просторный зал своей петербургской квартиры, сидел, закутавшись в плед, у потухшего камина, и память со злорадной услужливостью возвращала его к недавним неудачам, связанным с военной реформой.

И ранее, и сейчас больше всего огорчала его позиция, занятая в этом вопросе князем Александром Ивановичем Барятинским. К тому же Барятинский был не одинок, горячо поддерживал его и тогдашний любимец царя — шеф жандармов и начальник Третьего отделения Петр Андреевич Шувалов, прозванный за свою почти диктаторскую власть Петром Четвертым. Но Шувалов Шуваловым, а с Барятинским Милютина связывало давнее знакомство: князь был кавказским наместником, когда Дмитрия Алексеевича прислали к нему начальником штаба. Это были добрые времена. Они оба принимали участие во взятии Гуниба и пленении Шамиля. Впоследствии Барятинский приложил немало стараний к тому, чтобы Дмитрий Алексеевич занял пост военного министра. Он же ввел Милютина с его братом Николаем в кружок великой княгини Елены Павловны, где в ту пору велись жаркие дебаты в связи с предполагавшейся отменой крепостного права. Казалось, всегда сходились во взглядах и вдруг — схлестнулись на самом главном. Александр Иванович неожиданно проявил себя жарким сторонником германской организации армии, выступил против Милютина в Государственном совете да еще возглавил против него целую кампанию в газетах "Русский мир" и "Весть", хотя публиковавшиеся в них статьи официально подписывали Черняев, Фадеев и Комаров.

Больно, очень больно разочаровываться в старых сподвижниках. Ну да Бог с ним: поссорились — помирились. В конечном счете Милютин одержал верх: с января 1874 года проект нового устава обрел силу закона. Тут бы ему и восторжествовать, но он первым подошел к Барятинскому с дружелюбно протянутой рукой, однако же князь сделал вид, будто не заметил его благородного жеста.

Дмитрий Алексеевич был человеком напористым, но в то же время простым и честным. В конце концов, рассуждал он, почему все должны соглашаться во мнениях? Но коль скоро вопрос исчерпан — и не путем каких-то там сговоров и интрижек — так не пора ли сесть и обсудить все за бутылкой доброго старого вина, ибо нет ничего крепче и надежнее давнишней боевой дружбы.