Клеймо оборотня - [39]

— Я не знаю, Клаудиа. Не помню.

Она вздохнула:

— Должно быть, так оно и было.

— Раз ты так думаешь… — слабо отозвался он.

Они молча наблюдали, как вдалеке по равнине катились цыганские кибитки. Ветер доносил до них смех детей, фырканье лошадей, скрип и громыханье колес удаляющегося табора.

— Думаешь, они счастливы, Янош? — спросила она.

— Кто?

— Эти цыгане.

— Должно быть, счастливы. — Он потер глаза. — Они ведь могут умереть.

— Почему мы не можем умереть, Янош? Я так хочу умереть. Почему мы не можем умереть?

— Не знаю, Клаудиа. Я пытался, поверь мне. Пытался. Да и ты тоже.

Она провела рукой по волосам.

— Я ненавижу тебя, Янош. Почему я тебя ненавижу?

— Потому что я сделал тебя такой.

— Но ты сказал, что ты не помнишь этого.

— А ты сказала, что помнишь. Наверное, потому ты и ненавидишь меня, что я укусил тебя и сделал такой.

— Но если я ненавижу тебя, почему я до сих пор с тобой?

Он пожал плечами:

— А с кем же тебе еще быть?

Она легла рядом и положила голову ему на грудь. Он обнял ее одной рукой.

— Какая сегодня ночь, Янош?

— Ты знаешь.

Он почувствовал, как она содрогнулась.

— Я не могу снова пройти через это. Я больше не могу этого выносить.

— У нас нет выбора.

Они опять помолчали. Затем она спросила:

— Кто же мы, Янош?

— Не знаю, Клаудиа.

В его голосе не было и намека на раздражение, лишь терпение и доброта. Они уже не в первый раз говорили об этом. Она задавала этот вопрос почти каждый день на протяжении многих тысячелетий, сколько Калди их помнил. Тысячи и тысячи раз она задавала один и тот же вопрос, и сколько же раз он оставался без ответа.

Они смотрели на мир вокруг, как двое молодых влюбленных, которые безмятежно обнявшись и нежась в молодой траве на склоне холма, наслаждаются первыми теплыми днями мирного времени. Однако это была не романтическая идиллия, не весеннее пробуждение любви. Они ждали захода солнца. Ночь и луну.

Внизу на равнине, у самого леса цыганский табор остановился. С головной кибитки на землю неуклюже спрыгнул старик и оглядел окрестности.

— Юргис, Аладар, Бласко, Зоркие! — позвал он, и четверо молодых мужчин слезли со своих кибиток и подошли к старику.

— Разобьем лагерь здесь. Это тихое место. Ни к чему прятаться в лесу.

Бласко, крепкий, здоровый мужчина лет двадцати пяти, покачал головой:

— Отец, лучше уж поберечься, чем потом каяться. Лес для нас как мать родная. Почему бы не укрыться там?

— Можно и там, Бласко, — согласился старик. — Но завтра мы отправляемся в деревню Ханьяд на промысел, а от этого места мы еще до полудня доберемся до деревни. Если, же уйти сейчас в лес, то мы наверняка потратим несколько часов, пока отыщем подходящее место, и потеряем завтра весь день.

Скрюченными пальцами он показал на узкую тропинку, ведущую в глубь леса.

— Смотри, какая плохая дорога.

— Для наших кибиток — вполне подходящая, — заметил Бласко.

— Может, и подходящая. Да только чтобы ее одолеть, понадобится время.

Он кивнул седой головой:

— Здесь остановимся.

Бласко кивнул, подчиняясь решению старейшины, и вернулся к своей кибитке. Он подошел к ней сзади, открыл маленькую деревянную дверцу и забрался внутрь.

— Виша, — сказал он жене, — ночевать будем здесь.

Его жена, смуглая молодая женщина, удивленно подняла густые брови:

— Здесь? На краю леса?

— Да, — ответил он, открывая старый деревянный рундук, — так решил Отец.

Виша вздохнула. Она не думала возражать или спорить, хотя предпочла бы заночевать под надежной защитой леса. Последние несколько лет выдались для них необычайно тяжелыми. Жители тех стран, через которые проходили цыгане, — мадьяры и австрийцы, итальянцы и швейцары, хорваты и поляки, немцы и словаки — были слишком заняты, убивая друг друга чтобы обращать на цыган свое недоброе внимание. Однако нацисты в черных рубашках с молниями на воротниках мстительно преследовали цыган, арестовывали, бросали в тюрьмы и лагеря, убивали сотнями и тысячами. Очень немногим удалось избежать лагерей смерти. Этому небольшому табору, к которому принадлежали Виша и Бласко, повезло: они смогли спрятаться и выжить. Теперь, когда война кончилась, Гитлер умер, а Германия лежала в руинах, Виша, Бласко и остальные цыгане надеялись, что вскоре все станет, как раньше. Лес всегда был для них надежным пристанищем, и она хотела бы остановиться в лесу и этой ночью. Но кто мог спорить с Отцом?

Когда Бласко вынул из рундука жестянку с табаком, тишину кибитки вдруг прорезал пронзительный крик младенца.

— Лура проснулась, — сказала Виша. — Она так хорошо спит, пока кибитка катится.

— Тебе понадобится вода? — спросил Бласко.

— Да, любимый.

Виша достала ребенка из старой деревянной люльки и принялась его распеленывать. Тем временем Бласко вылез из кибитки, наполнил котелок водой из бочки и принес жене.

Счастливыми глазами он смотрел, как Виша, ласково приговаривая, подмыла ребенка и снова запеленала. Не говоря ни слова, Бласко взял грязные пеленки и бросил их в ведро, притороченное вместе с котелком и бочкой сбоку кибитки. Он вернулся к жене и дочери и счастливо улыбнулся им. За годы замужества Виша родила троих детей, и все они умерли от разных болезней. Четвертый ребенок, Лура, была — они это прекрасно понимали — их последним, потому что Виша едва пережила эти роды. После рождения Луры она много дней пролежала в горячке и даже теперь, четыре месяца спустя, чувствовала себя не совсем здоровой.