Клетка и жизнь - [3]

Конечно, я вскоре понял: Гельфанд определил, что хотя на мехмате я учился и неплохо, но больших способностей к математике у меня нет, а общаясь с биологами, он, видимо, решил, что биологией и малоспособный человек может заниматься успешно. И оказался прав.

Мытье посуды — ответственнейшая работа. Пластика тогда не было, а на плохо вымытых стеклянных чашках Петри клетки не росли. Таким образом, работа всей лаборатории зависела от того, кто мыл пипетки, флаконы («матрасы») для клеток и чашки Петри. Нужно было окунать все это хозяйство в хромпик, брызги которого проедали, к огорчению моей мамы, дырки в моих свитерах — зимой, и в рубашках — летом, а потом двадцать раз ополаскивать в воде, заворачивать в бумагу и стерилизовать при высокой температуре в сушильном шкафу.

Через некоторое время Ю. М. и Оля Иванова решили, что я выполняю эту работу квалифицированно, и меня допустили до опытов.

Биология оказалась захватывающей наукой, потому что, как выяснилось, в отличие от математики, на простейшие вопросы не могу ответить не только я, но и сам профессор Васильев! Он никогда не строил из себя важного ученого и с удовольствием обсуждал любые мои соображения. Каждая моя мелкая идея встречала сначала критику в довольно ироничной форме, к которой я не сразу привык, но не обидной. С критикой можно было и не согласиться, вступить в спор, который шел на равных, хотя я был студентом, а Ю. М. маститым ученым. А дальше я шел в стерильную комнату (никаких ламинаров тоже не было) и ставил опыты.

Главным днем недели считалась пятница, когда Ю. М. приходил и разбирал опыты сотрудников. Вот я жду Ю. М. в Лабораторном корпусе МГУ и слышу его слегка шаркающие шаги по коридору. Мне не терпится рассказать о результатах сегодняшнего эксперимента, и я тороплю его, так как скоро начало семинара и времени мало. А он говорит (он это повторял не раз): «Не торопи меня, я старый русский профессор». Мне он и впрямь таким казался, а было тогда «старому» профессору 38 лет!

Пишу — и вдруг вспоминаю, как я, студент третьего курса, с гордостью показываю слайды на докладе Ю. М. во время конференции в Ленинграде. Никаких компьютеров, конечно же, не существовало, и даже карусель, в которую можно загрузить слайды, отсутствовала: каждый слайд требовалось в нужный момент засунуть в проектор, вытолкнув предыдущий. Для этого, в свою очередь, необходимо хорошо знать доклад — словно таперу, который должен знать каждый поворот сюжета, чтобы сопровождать немой фильм. После доклада, в ответ на его похвалу, говорю Ю. М., что готов и в Лондоне ему показать слайды… и прекрасно понимаю, что, проживи я хоть сто лет, ни в какой Лондон не попаду, да и Ю. М. уже давно невыездной.

4. Отчет о командировке

Юрию Марковичу выпало жить не в самые лучшие времена, а он не был ни диссидентом, ни, тем более, революционером; и, конечно, ему приходилось идти на компромиссы. Однако в том, что касалось науки, он был абсолютно принципиален: никогда не позволял даже малейшей халтуры в работах своих сотрудников, никогда не пропускал неряшливых или ненадежных результатов. Так же он относился к себе, и свою работу он мерил мировыми достижениями.

Начав работать с Ю. М. в 1967 году, я уже не застал кратковременную оттепель, когда обычные, а не только приближенные к власти ученые ездили за границу. Ю. М. был глухо невыездным. Несколькими годами ранее, до нашего знакомства, Ю. М. удалось поработать в Америке и Англии, где он познакомился с ведущими западными коллегами.

Современные молодые ученые, которым под сорок и меньше, даже знающие историю советской науки, все равно не могут представить, что означало в 1960–70-е гг. попасть на стажировку в западную страну. С поездкой на Запад, да еще не в составе официальной делегации под присмотром «куратора», а неподнадзорным сотрудником ведущей лаборатории, мог бы сравниться сегодня разве что полет космонавтом на Луну! Так Юрий Маркович стажировался в Англии, а потом в США. Продолжая аналогию, надо сказать, что и для западных коллег разве что высадка марсианина перед их институтом могла бы вызвать удивление, сравнимое с тем, что они испытали по поводу приезда молодого русского ученого, который свободно говорил по-английски, был в курсе передовой науки и не уклонялся от осуждения мракобесных воззрений Лысенко.

В отличие от многих своих коллег, Юрий Маркович всегда думал о репутации не только сиюминутной, но и в отдаленном будущем. Он был свидетелем позорного восхваления Лепешинской, в том числе и вполне серьезными учеными. Восхваления вынужденного, но от того не менее позорного. Однажды сказал мне: «Запомни, власть может меняться, а твои слова на собрании и подпись под каким-нибудь письмом останутся твоим позором».

Конец его выездной карьеры был связан со следующим эпизодом: в какой-то момент, вернувшись из-за границы и сдав положенный научный отчет о командировке, Ю. М. был вызван в другой кабинет, где его попросили написать уже более подробный отчет о тех, с кем он встречался. Юрий Маркович писать такой отчет отказался и предложил, если им нужно, воспользоваться его научным отчетом. После этого отказа Ю. М. 15 (пятнадцать!!!) лет, пока не настала перестройка, не выпускали за границу.