Клеопатра - [61]

Это было прекрасно построенное выступление. Ведь предназначалось оно не только для царя-марионетки и евнуха, дергающего его за ниточки, но и для Рима, для Рима в первую очередь: Цезарь должен был любыми средствами доказать своим согражданам, что задержался на берегах Нила не для того, чтобы присвоить сокровища Египта, но из-за неблагоприятных ветров; а когда между будущими царственными супругами вспыхнула ожесточенная ссора, он, повинуясь исключительно своему доброму сердцу, взял на себя роль посредника.

Итак, во второй раз легендарная проницательность Цезаря его подвела: он недооценил вредоносность змей, с которыми собирался вступить в контакт. Объяснялось ли это экзальтацией после прошедшей ночи или его уверенностью в том, что он, наконец, овладел добычей, о которой мечтал столько лет? Как бы то ни было, Цезарь казался еще более, чем всегда, высокомерным, и когда молодой царь, по его просьбе, явился во дворец, то увидел сидевшую рядом с римлянином гордую Клеопатру.

Возможно, это она, желая взять реванш, пожелала обставить сцену встречи именно так; она знала: четырнадцатилетний мальчишка достаточно умен, чтобы разобраться в том, что здесь происходит. Цезарь из осторожности не должен был этого допускать. Но он, напротив, уступил Клеопатре — или даже ее спровоцировал. И случилось неизбежное: едва увидев свою сестру рядом с римлянином, маленький царь впал в страшную ярость, не захотел слушать ни слова, выскочил из комнаты и побежал к выходу из дворца.

Там ждали его сторонники. Оказавшись перед ними, он стал что-то кричать о предательстве. Тогда они, в свою очередь, впали в истерику и повлекли его, рыдающего и выкрикивающего отрывочные фразы, через весь город. Когда толпа уже достаточно возбудилась, мальчишка театральным жестом сорвал с головы свою полотняную диадему, разорвал в клочья и бросил на землю, а потом стал топтать эти лоскуты ногами и разразился новым потоком проклятий в адрес любовников. В городе тотчас вспыхнул бунт.

За кулисами этой сцены евнух уже потирал руки. Он ни на секунду не заподозрил, что видит начало трагического катаклизма. Случившееся казалось ему одной из тех банальных конвульсий, которые периодически сотрясали тело города с самого дня его основания; он не сомневался, что этот мятеж, как во времена Пузыря, Стручечника или Шкваржи, окажется коротким и веселым развлечением (несмотря на то, что александрийцам никогда еще не приходилось сталкиваться с таким скандалом — чтобы их царица валялась, как девка, в постели у римлянина).

Поэтому, не удосужившись просчитать наперед возможные последствия мятежа, Потин не предпринял ничего, чтобы приостановить его безумный механизм: толпа, как всегда, когда гневалась на своих царей, бросилась, взывая к божественной справедливости, к казармам и стала брататься с солдатами; вскоре повсюду зазвучали военные песни, замелькали копья, кинжалы, мечи, началась обычная суматоха, предшествующая сражению. Наконец, орущая беспорядочная масса двинулась на штурм дворца.

Цезарь с самого утра хладнокровно этого ждал. На сей раз александрийцам предстояло иметь дело не с Пузырем и не с Флейтистом. Пусть римлянин и недооценил зловредность юного Птолемея, зато вовремя осознал, что готовится переворот, и открытому сражению, которого безрассудно требовала орущая толпа, предпочел куда более хитрую штуку: он приказал своим легионерам не атаковать противника в лоб, а посредством ловкого маневра отрезать царя от его защитников и, окружив, доставить во дворец.

Такая стратегия оказалась очень эффективной: когда Птолемей внезапно исчез, толпа растерялась, и Цезарь, который прекрасно знал о своей способности воздействовать на массы и о любви александрийцев ко всякой театральщине, немедленно воспользовался этим, чтобы обратиться к бунтовщикам.

Как только он появился, все замерли. Цезарь произнес весьма трогательную речь: поклялся им всеми своими богами, что остался в городе лишь для того, чтобы восстановить согласие между братом и сестрой; пообещал, что приложит все усилия, дабы добиться этого и гарантировать точное выполнение условий завещания Флейтиста, — затем вытащил из-под полы тоги само завещание и стал читать его in extenso[45]. Люди, растерявшись, слушали его с открытым ртом, потом постепенно начали расходиться. Цезарь закончил еще одну партию. И снова выиграл.

Или ему показалось, что выиграл. Ибо с этого момента начался странный период: александрийцы как будто тоже почувствовали, что, играя теперь уже с Цезарем, а не со своей царицей, они ставят на кон собственную судьбу; и что для того, чтобы уцелеть, им придется применять все меры предосторожности. Поэтому внешне они сохраняли спокойствие и жизнь вошла в свою обычную колею, но искры гнева тлели в каждом квартале и при малейшем поводе пламя мятежа могло разгореться вновь.

* * *

* * *

Однако и сам Цезарь понимал все могущество коварства, знал силу молчания. Обретя союзницу в лице Клеопатры, которая тоже мастерски владела приемами этой игры, он выставлял напоказ свою беззаботность и казался человеком, полностью поддавшимся чарам царицы и обаянию Золотого города. Каждое утро, высвободившись из ее объятий, он отправлялся в Мусейон или в Библиотеку, разворачивал папирусы, слушал беседы ученых, задавал бесконечные вопросы и восхищался всем — гробницей Александра, долиной Муз, мраморными мостовыми, подземной сетью каналов и цистерн, снабжавшей город водой, архитектурой Маяка и арсеналов, удобствами двух портов. Эта комедия продолжалась целый месяц и не стоила ему никаких усилий, потому что Александрию он искренне любил; здесь ему постоянно приходили в голову новые идеи, например, по поводу реформы календаря, которую он хотел осуществить в Риме, или градостроительных работ в Вечном городе, которые он тоже давно планировал; а литературные и философские споры, и теперь не смолкавшие в Мусейоне, каждый день дарили ему новый стимул к жизни, возвращали его, даже в большей степени, чем тело царицы, к его молодости, к тому времени — почти тридцать лет назад, — когда он уехал на Родос, чтобы учиться риторике, и сочинял свои первые литературные опусы. Александрия освежала его, это очевидно, она пробуждала в нем пыл завоевателя. Тем не менее, встречаясь с мальчишкой-царем и с его зловещим евнухом, Цезарь сохранял видимость самой искренней дружбы; но дни шли, и атмосфера во дворце становилась все более удушливой.