Клеопатра - [54]

Говорят, что царица добралась до Сирии, потом вернулась в богатую рынками Иудею, в Аскалон, где вновь увидела море, в этот порт, пропахший оливковым маслом и рыбьей чешуей. Там возобновилась жизнь, которую она любила: некое подобие власти, маленький двор, здание с колоннадами, заменившее ей дворец. Она принялась обустраивать этот свой мирок: занялась чеканкой монеты, раздобыла, неизвестно какими путями, достаточно денег, чтобы прокормить и вооружить людей, которых собрала вокруг себя. И вот пришел день, когда она решила перейти в наступление.

* * *

Она выбрала для своего возвращения сентябрь, месяц, когда кончается жара. Она хотела вернуться домой дорогой Александра, то есть тем же маршрутом, каким шел военачальник, восстановивший власть ее отца, — красивый римский атлет, который так любил лошадей. Теперь она, в свою очередь, рискнет миновать лагуны — болота, зараженные нечистым дыханием бога пустыни; она отважно проведет людей через тростниковые заросли и узкие проходы, через океан дюн. В конце концов она доберется до Пелусия и овладеет им; оттуда двинется в Дельту и подойдет к стенам города, своего города. В точности как римлянин, который любил лошадей. И как Александр. Она будет третьей из тех, кто бесстрашно прошел по этому пути. И первой женщиной.

Враги, очевидно, ее ни в грош не ставили. Ее маленькое войско не встретило никого — ни в болотах, ни в дюнах. Но в момент, когда она собиралась атаковать Пелусий, между морем и горой появилась армия, которую нетрудно было узнать: орда галльских и германских наемников, чьих вождей она недавно выдала римлянам и которые горели желанием рассчитаться с ней. Во главе отряда гарцевал Ахилла, рядом с ним задыхался под золотой кирасой хрупкий мальчик — ее брат.

Вокруг простирался прекрасный пейзаж, лучший, какого она могла бы пожелать: с одной стороны — море, дюны, илистые болотца; с другой — отроги горы Касион. Величие и ничтожество.

Молилась ли Клеопатра богине судьбы? Мы этого не знаем. Однако необыкновенный случай, который тогда произошел, причем в таких символичных декорациях, должен был, по крайней мере, убедить ее в том, что она угодна богам и что для того, чтобы снискать благоволение Фортуны, ей достаточно продемонстрировать свое мужество: ибо в тот самый миг, когда ей показалось, будто пустыня своим молчанием осуждает ее, на горизонте обозначились паруса, галеры, триремы — римские корабли.

И тут же армия брата потеряла всякий интерес к ее собственной армии: солдатами противника овладело странное возбуждение, которое было не приготовлением к бою, а какой-то двусмысленной ажитацией, напоминавшей состояние заговорщиков. К кромке воды подтащили рыбачью лодку. Ахилла и один из наемников вскочили в нее, и суденышко направилось в сторону одной из трирем.

Пока лодочка приближалась к триреме, римляне сгрудились на палубе и, несмотря на наличие у них вооруженной охраны и на внушительные размеры судна, казались обеспокоенными. Между ними разгорелся спор, во время которого в кругу мужчин, облаченных в боевые доспехи, вдруг вынырнула фигурка очень красивой женщины, одетой, как и они, по римской моде; женщина разразилась какими-то жалобами.

Лодка коснулась борта триремы. Солдат, сопровождавший Ахиллу, сделал знак одному из пассажиров, приветствовал его по римскому обычаю, с большим почтением, а потом указал ему на свою лодку, как будто предлагал отвезти на берег.

Несколько мгновений человек этот оставался в нерешительности. За спиной у него его товарищи вновь начали возбужденно жестикулировать и спорить. Тогда вмешался Ахилла, сидевший в лодке; очевидно, он уговаривал римлянина, так как показывал ему то на борт галеры, то на заболоченную береговую полосу, словно желая объяснить, что трирема там увязнет. Между тем египетские барки лавировали в этих протоках без всякого труда; да и сейчас можно было видеть, как десятки таких легких судов возникают, как по волшебству, отовсюду; и на пляж, между дюнами, высадились уже сотни солдат.

Римлянин все еще размышлял. Казалось, его что-то смущало, но, похоже, выбора у него не было. Наконец он повернулся к жене, крепко обнял ее и спрыгнул в лодку; за ним последовали два раба. Он обменялся парой слов с солдатом, который ранее его приветствовал и которого он, похоже, хорошо знал; потом опустился на скамью и, достав из-под плаща небольшой текст, стал его читать, — впоследствии выяснилось, что это была приветственная речь, адресованная юному фараону.

Лодка беспрепятственно достигла берега. Женщина на борту триремы, кажется, обрела новую надежду — во всяком случае, она более не жаловалась. И действительно, не успела барка причалить, как вокруг нее столпились приближенные Птолемея и стали почтительнейше приветствовать гостя.

Римлянин казался совершенно изможденным; чтобы подняться и сойти на берег, ему пришлось опереться на плечо одного из своих рабов. Вот тут-то его и ударили мечом. Он рухнул на землю.

На него градом посыпались новые удары. Ему еще хватило сил прикрыть голову полой тоги, чтобы предстать перед вечностью с не обезображенным ранами лицом. Потом произошла сцена, напоминающая финал охоты: египетские барки устремились к берегу на всех парусах, солдаты торопились спуститься со склонов дюн, каждый норовил ударить своим мечом еще не остывший труп; потом убитому отрубили голову, а тело бросили на песок, как швыряют говяжьи туши в мясной лавке; потом еще долго не смолкали крики, выражавшие дикарскую радость, люди бегали, сгибаясь под тяжестью бурдюков с рассолом, выливали их содержимое в огромный кувшин и наконец погрузили туда голову с вылезшими из орбит глазами — голову Помпея.