Клеопатра - [42]

Тогда Флейтист решил, что пришло время окончательно расплатиться с мятежной дочерью. Он принялся с удвоенной энергией осаждать Помпея, добиваясь, чтобы тот поддержал его в сенате. Полководец, которого все больше притягивало золото Египта и который счел нужным воспользоваться отсутствием Цезаря, уступил его просьбам и попытался доказать «отцам отечества», что совершенно необходимо немедленно отправить в Египет военную экспедицию с целью восстановления Флейтиста в его царских правах. Помпей использовал все возможные доводы, но и сенаторы не были простофилями: они понимали, что Помпей втайне мечтает возглавить упомянутую экспедицию, дабы потом наложить руку на усмиренную страну. Овладев же египетской казной, он сможет диктовать законы всему Риму.

Но тут, как в скверной мелодраме, в дело вмешались небеса. Сенаторы еще обсуждали вопрос об экспедиции, когда над Вечным городом разразилась ужасная буря; молния ударила в святилище Юпитера на Альбанской горе. Народ был в ужасе. Клодий, правая рука Цезаря, в это время по-прежнему наблюдал за событиями, оставаясь в тени. Будучи человеком предусмотрительным, он и на этот раз не стал «засвечиваться», а просто конфиденциально намекнул народным трибунам на то, что было бы неблагочестиво игнорировать столь очевидное изъявление божественной воли. Трибуны его поняли и обратились в сенат: чрез эту бурю, которая разразилась именно над его святилищем, говорили они, явил себя сам Юпитер; смысл предзнаменования совершенно ясен — Владыка богов хотел известить сыновей Волчицы, что, посягая на Египет, они рискуют навлечь на свои головы еще худшие бедствия.

Сенаторы растерялись: в Риме, когда распространялся слух о знамениях, на все лица будто падала тень; происходило что-то, что заставляло вспомнить о мире древних италийских племен, сами имена которых звучали архаично и таили в себе смутную угрозу, — о вольсках, самнитах, этрусках, эквах, сабинах, умбрийцах. Пробуждался первобытный страх, казалось, поднимавшийся вместе с серными испарениями с поверхности болот, на дне которых, конечно, до сих пор помещалась обитель ада.

Трибуны почувствовали, что добились желаемого эффекта. Они тут же предложили применить меру, предусмотренную для крайне серьезных случаев: обратиться к «Книге Сивилл». Только там можно было найти ответ на вопрос, не окажется ли поход римской армии в Египет опасным для Вечного города.

* * *

Этот сборник оракулов находился в ведении коллегии толкователей, которые одни имели право раскрывать и читать Книгу — и то лишь по специальному распоряжению сената. Сенаторы поддались на уговоры трибунов и отдали соответствующее распоряжение. Конечно, большинство из них не придавало особого значения пророчествам из упомянутой Книги: как люди, облеченные властью, они прекрасно знали, что стихи пророчеств «надерганы» из самых разных источников и что их интерпретация каждый раз бывает продиктована исключительно политическими соображениями. Однако что касается простого народа, то его вера в Книгу была крепка как железо. Плебеи не сомневались в том, что Книга действительно была продана царю Тарквинию еще на заре римской истории, продана старой нищенкой; что эти таинственные предсказания и в самом деле были продиктованы некоей пророчицей, одной из тех сивилл, то есть прорицательниц, которых порой еще можно встретить где-нибудь на пути между Италией и Грецией: окутанные клубами дыма, они издают какие-то едва различимые странные звуки. Народ, конечно, не остался в неведении относительно того, что приобретенный Тарквинием кодекс давно сгорел, что его кое-как удалось восстановить, что потом его перерабатывали, исправляли, дополняли, постоянно что-то с ним делали. Однако после проскрипций и по мере того, как Республика все более разлагалась, в Риме распространялся страх. Страх затаенный, неконтролируемый — предчувствие близкого конца мира. Под влиянием всякого рода магов и прорицателей, которые почти все приходили с Востока, где астрология и пророчество давно стали методами государственного управления, имя Сивиллы все чаще упоминалось в связи с самыми разными апокалиптическими пророчествами, в которых постоянно всплывала идея грядущего разрушения Вселенной и ее восстановления божественным Спасителем.

В общем, это был тот же страх, что и в Александрии. Тот же, что в Сирии, Пергаме, Эфесе, Афинах и Иудее. Однако, здесь его отличала зачарованность тьмой, отсутствие реальной надежды; и если Клеопатра действительно находилась тогда рядом со своим отцом, она могла почувствовать атмосферу этого Рима теней, охваченного ужасом и покорного самым темным силам (тогда как Египет, сталкиваясь с вопросами того же порядка, всегда обращался к небу, к свету). В римских ритуалах — она бы это поняла — всегда присутствовало нечто, что напоминало о вулкане, о нечистом болоте, об испарениях раскинувшейся в родах земли. Все новое или неизвестное, с чем сталкивался народ Рима, вызывало у него инстинктивное недоверие — как у первобытной Волчицы. Для отца Клеопатры и для нее самой, униженных изгнанников, тот факт, что, дабы решить судьбу их цивилизации, столь йревней и утонченной, обратились к этим грубым ритуалам, стал еще одним оскорблением.