Клеопатра - [173]

И тут его взгляд неизбежно возвращается к лесам, возведенным вокруг мавзолея царицы: Клеопатра, наверное, давно знает о смерти все, если в самый ужасный момент катастрофы так упорно достраивает и украшает свою гробницу! В безмерности ее устремлений, в ее безумстве таится какой-то секрет — он-то и привязывал к ней Антония, пусть и не отдававшего себе в этом отчет; в любом случае, если есть на земле существо, способное сделать невозможное — заставить его полюбить смерть, — то таким существом может быть только она, царица.

Сказав себе это, он покидает дом на дамбе, чтобы никогда больше туда не возвращаться: тот длинный туннель, который ведет к последней тайне, он преодолеет вместе с Клеопатрой.

* * *

И на Антония нисходит покой. Хотя именно в этот момент он узнает самую жестокую новость: Ирод отправил Октавиану письмо, в котором предложил союз и обещал поддержку со стороны размещенных в Иудее римских когорт; торопясь снискать расположение нового владыки, царь иудеев упомянул и о том, что перед битвой при Актии много дней подряд уговаривал Антония убить царицу. Октавиан получил документ, простил Ирода и принял его предложение о союзе.

Это означало, что не позднее чем через несколько месяцев Египет падет. Тем не менее Антоний никогда еще не чувствовал себя таким счастливым. Он отказался от всех своих амбиций и надежд, понял, что ему не быть тем Спасителем, которого ожидает мир. Но его будто отпустила какая-то тяжесть, он с легким сердцем покинул дом на дамбе и направился во дворец, как мальчишка, который окончил игру и теперь возвращается к своей нежной матери.

Беззаботно и весело он побежал к Клеопатре, которая одна, как он думал, обладает такой силой, что, открывая ему дверь, одновременно откроет тайну смерти.

* * *

И царица действительно сделала это — или нечто подобное. Потому что не успел Антоний вернуться, как они приняли решение распустить кружок «неподражаемых» и немедленно создать вместо него новую ассоциацию, которой дали еще более странное название, чем первой: «Общество совместно стремящихся к смерти».

Зима закончилась. Октавиан, как они знали, в первый же день открытия навигации поднял паруса и взял курс на Восток; но, невзирая на это, во дворце царицы вновь сменяли друг друга праздники и банкеты.

И этот период любви царицы и Антония, несомненно, был прекраснейшим из всех — в смысле чистоты и бескорыстности их чувств; Антоний вернулся к ней сам; что же касается ее, то она уже могла не бояться соперницы (даже такой, как уныние Антония). Их связь теперь представляла не что иное, как совместное ожидание конца; они уже ничего не ждали от жизни, кроме тех радостей, которые в каждое мгновение дарили друг другу.

Согласно Плутарху, они ни в чем себе не отказывали, второй кружок ничуть не уступал первому «в роскоши и расточительности»: «В него записывались друзья, решившиеся умереть вместе с ними, а пока жизнь их обернулась чередою радостных празднеств, которые они задавали по очереди»[118].

Так, с неслыханным блеском были отпразднованы дни рождения Цезариона и Антулла (первому исполнилось шестнадцать, второму — четырнадцать лет)[119]. Этими праздниками руководил Антоний: он пожелал, чтобы на улицах Александрии пели и танцевали; по его распоряжению на всех перекрестках были установлены буфеты и горожане получали бесплатное угощение и выпивку. С тех пор и он, и царица использовали любой предлог, чтобы устраивать все более веселые, и шумные праздники.

И горожане тоже отдались этому праздничному вихрю: они, как и Антоний, искали в нем спасения от страха; ибо все знали, что в первый день открытия навигации Октавиан посадил своих солдат на корабли и вскоре бросит на Египет десятки легионов, которые без труда справятся с армией Антония. Если бы не волна казней, осуществленных по приказу Клеопатры после ее возвращения из Актия, александрийцы подняли бы бунт; но сейчас они не осмеливались на подобные вещи и, не будучи в состоянии ничего предпринять, вели себя так же, как их правители, — пели, танцевали, предавались обжорству.

Не то чтобы горожане, как Антоний и Клеопатра, приготовились совместно умереть, совсем напротив: очевидно было, что при первой тревоге они перейдут на сторону победителя, ибо никогда, никогда больше не допустят, чтобы, как во времена Цезаря, на их улицах воздвигали баррикады, чтобы поджигали их склады, чтобы катапульты бомбардировали их дома. Но Александрия также знала, что с приходом Октавиана что-то в ней самой умрет навсегда — может быть, ее душа, ее очень старая душа, родившаяся из того вдохновенного взгляда, которым однажды утром, три века назад, красивый белокурый юноша впервые окинул здешний песчаный берег. И эту мечту, с которой она прощалась, Александрия, как и ее царица, хотела проводить прекрасным праздником, целиком отдавшись радости настоящего мига.

Однако Клеопатра, хотя и участвовала во всех развлечениях — безмятежная, сияющая, как всегда, острая на язык и безудержная в веселье, — втайне продолжала (с единственным помощником, своим врачом) изучать науку ядов и неутомимо испытывать их на заключенных.