Клаузевиц - [2]

Используя все ценное, что содержит учение Клаузевица о связи между политикой и войной и «внутренней связи явлений войны», мы не должны однако забывать, что его политическое мировоззрение было ограничено представлениями об идеальном буржуазном обществе, в котором «политика объединяет и согласовывает все интересы, как вопросы внутреннего управления, так и вопросы гуманности и всего остального, что может быть выдвинуто философией, ибо сама по себе политика — ничто и только представитель всех этих интересов перед другими государствами» (стр. 562).

Понимание существа классового общества было недоступно Клаузевицу. В своем беглом взгляде на историю он различал государственные формы, но не социально-классовую структуру общества. «Полудикие татары, республики древнего мира, феодалы и торговые города средних веков, короли XVIII века, наконец государи и народы XIX века — все вели войну по-своему, каждый иным способом, иными средствами и для иных целей» (стр. 537). В буржуазном обществе, выросшем в эпоху французской революции, он видел народ без классов, на помощь которого опиралось государство. По поводу его мысли: «со времен Бонапарта война сперва на одной, затем на другой стороне снова стала делом всего народа», Ленин написал: «важно (и одна неточность: буржуазии и может быть всей)».

Клаузевиц не видел в истории за понятиями «государства» и «народа» ни борьбы между феодалами и буржуазией, ни борьбы между буржуазией и пролетариатом. Он не понимал, что «государство было официальным представителем всего общества, формой его сплочения в сознательное целое, но оно играло такую роль лишь постольку, поскольку было государством всего того класса, который сам в данное время представлял собой все общество: в древние времена — государством граждан-рабовладельцев, в средние века — государством феодалов, в наше время — государством буржуазии» (Энгельс, «Антидюринг»).

Когда Клаузевиц заявлял «политика — это разум» (стр. 562), он как бы высказывал взгляды философов XVIII века, для которых разум стал единственной меркой всего существующего, которые взывали к разуму, как к единственному судье над всем существующим, которые проповедывали наступление царства разума. Но это царство разума было не чем иным, как «идеализированным царством буржуазии» (Энгельс, «Антидюринг»).

Кроме этой общей буржуазной ограниченности, мировоззрение Клаузевица было ограничено еще специфическими условиями развития современной ему Германии, разделенной на множество всякого рода мелких государств средневекового типа, с дряблой буржуазией, неспособной к решительной борьбе против остатков феодализма.

«Французская революция, точно громовая стрела, ударила в этот хаос, называемый Германией», писал Энгельс в 1845 году. «Она оказала огромное влияние. Народ, слишком мало осведомленный, слишком привыкший подчиняться тиранам, был неподвижен. Но все средние классы и лучшая часть дворянства с радостным ликованием относились к Национальному собранию и к французскому народу. Все немецкие поэты воспевали славу французского народа. Но это был чисто-немецкий энтузиазм, он имел только метафизический характер, он относился только к теории французских революционеров… Добродушные немцы никогда не имели в виду таких действий, практические последствия которых сильно отличались от тех выводов, которые могли давать благожелательные теоретики… Итак вся масса тех людей, которые вначале были восторженными друзьями революции, стали теперь самыми ожесточенными противниками ее и, получая известия из Парижа в самом извращенном виде из рептильной немецкой прессы, предпочитали свою старую священную римскую навозную кучу грозной активности народа, который сбросил цепи рабства и бросил в лицо вызов всем деспотам, аристократам и попам».

Такова была Германия в дни юности Клаузевица, когда он сам участвовал в контрреволюционной войне Пруссии против французской революции.

Позже, по словам Энгельса, французская революционная армия вошла в самое сердце Германии, сделала Рейн границей Франции и везде проповедывала свободу и равенство; «французские революционные войска залпами прогоняли дворян, епископов и мелких князей».

Энгельс страстно ненавидел реакционную Пруссию и, подобно многим представителям революционно-демократической западной Германии сороковых годов, подчеркивал историческую роль Наполеона в Германии.

О Наполеоне молодой Энгельс писал, что «он был в Германии представителем революции, пропагандистом ее принципов, разрушителем старого феодального общества».

«Славную освободительную войну» 1813–1814 и 1815 годов против Наполеона он считал «проявлением безумия, за которое еще много лет будет краснеть всякий человек и благоразумный немец»[2]. Фридриха-Вильгельма III он называл одним из «величайших олухов, который когда-либо служил украшением престола». Этот король знал два чувства: страх и капральскую заносчивость. Благодаря страху перед Наполеоном он разрешил управлять вместо себя партии половинчатых реформаторов — Гарденбергу, Штейну, Шену, Шарнгорсту и т. п., которые ввели более либеральную организацию муниципалитетов, провели уничтожение крепостного состояния, «обращение феодальных повинностей в ренту или в выкуп в течение 25 лет, а помимо этого создали военную организацию, которая дала народу мощь, — мощь, которая когда-нибудь будет использована в борьбе с правительством». Пророческие слова Энгельса уже раз в истории Германии нашли подтверждение, а именно в 1918 году, когда германский пролетариат, в союзе с восставшей частью армии, впервые сделал попытку захватить власть в свои руки.