Клаудиа, или Дети Испании - [42]

— Мне грустно, Мануэлито, — вдруг капризно, но с подлинной тоской в голосе произнесла Пепа.

— Да отчего ж ты грустишь, глупая? Ведь у тебя все есть. Я люблю тебя по-прежнему. И малыш так хорош…

— Да, хорош, ничего не скажешь. И ты меня любишь, это правда. Вот только не кажется ли тебе странным, Мануэлито, что этот замечательный малыш будет носить имя никому не известного капитана артиллерии, погибшего при взятии острова Мальорка? Игнасио Тудо — и все. Игнасио Тудо — и только.

— Опять ты об этом, — Мануэль скривился. — Ты же прекрасно знаешь мое положение при дворе. Потом, со временем я все устрою, но сейчас…

— Потом и со временем. Со временем и потом. Постоянно одно и то же. Но потом приходит и уходит, время идет, а все остается по-прежнему.

— Но, дорогая…

Пепа вновь села на диван и демонстративно вытянула свои стройные длинные ноги, соблазнительность которых лишь подчеркивала легкая ткань платья, скроенного по последней парижской моде. При этом ее движении край платья немного приподнялся, обнажив изящные лодыжки. Грациозным ленивым движением она опять взяла гитару и запела еще тоскливей:

Он, кто мог своею властью

сделать каждого маркизом,

графом, герцогом, прелатом,

командором иль магистром,

он, кто жаловал поместья,

титулы дарил вельможам,

умирает как преступник.

«Жертвуйте, кто сколько может!»[47]

Мануэль, опять вспомнив о проклятом письме, поцеловал ребенка в лоб и осторожно передал маленького Игнасио дуэнье, попросив ее уложить мальчика спать. Как только они скрылись за дверью, Мануэль взял гитару из рук Пепы, осторожно отставил ее в сторону и молча сел, положив дразнящие ноги возлюбленной себе на колени.

— Ты, в конце концов, накаркаешь мне беду, — сказал он и поведал историю с письмом. — Так что, ты, быть может, недалека от истины в своем романсе.

— Все может статься. И твой сыночек так и останется бастардом.

— Ах, Пепа, это совсем не шутки…

— Но кто здесь шутит? Дай мне папелито.

Годой дотянулся до столика, раскурил для Пепы длинную и тонкую севильскую сигарету и попытался оправдаться.

— Я, конечно же, предпринял кое-какие меры, но как доложить об этом королеве! Боюсь, она не решится сместить великого инквизитора, а тот, в конце концов, так или иначе получит ответ от Папы, и…

— А, Мануэлито, не сгущай краски. Королева все равно никому тебя не отдаст. Если только…

— Что, если только?..

— Если только ты не перестанешь время от времени спать с ней, — полные губы Пепы сложились в презрительную усмешку и она сняла ноги с его колен, дразнящее проведя при этом оголенной лодыжкой едва ли не перед самым носом Годоя.

— Но, глупышка, ты же знаешь… — с досадой встав начал Мануэль, ибо этот разговор повторялся с завидным постоянством.

— Все знаю, хабладорито, и даже больше, чем все. Только такое знание не нуга, и от него мне не слаще, — и Пепа вновь потянулась за гитарой.

— Пепа, прошу тебя, не надо, — поймал он ее сухие пальцы. — Пойми, пока я не найду какого-нибудь хода, чтобы отбить эту коварную атаку святош, мне не до веселья. Конечно же, при дворе я никому не подаю вида, но с тобой-то я могу быть откровенен, не правда ли? — Мануэль вновь сел на диван на этот раз вплотную к своей возлюбленной. Желание все больше начинало разбирать бывшего гвардейца.

— Твоя правда, хабладорито, твоя. Но у меня есть и своя. И заключается она в том, что только тот настоящий мачо, кто может бросить все свои печали, да сделать хотя бы раз в жизни действительно то, что хочется ему, а не кому-то другому.

— А разве я…

— Да, милый мой чико, — передразнила королеву Пепа. — Ты никогда не делаешь того, что может не понравиться королеве по-настоящему. Даже если тебе очень этого хочется.

— Естественно, ведь от этого зависит мое благополучие и даже жизнь. Но что за намеки, Пепа?

— Какие намеки, Мануэлито?! Я просто говорю, что тебе давно уже следовало бы жениться на мне и дать мальчику свое имя. Или ты скажешь, что тебе совсем не хочется этого?

— Разумеется, я был бы счастлив! — ответил он, уткнувшись взглядом в пышную дразнящую даже сквозь ткань грудь.

— Так сделай это. Ради своего счастья хотя бы. Или ты боишься? Боишься лишиться королевской ласки?

Мануэля передернуло при воспоминании о последнем свидании с Марией Луизой, и он искренне вздохнул.

— Ах, Пепита, к чему такие слова? Ничего я не боюсь. В конце концов, мои постельные обязанности перед королевой давно стоят у меня поперек горла. Эти идиоты Бурбоны делают все, что захотят, а я только отдуваюсь за все их прихоти. Вот отделаюсь от чертовых святош да и уйду в отставку. Однако сейчас сделать это решительно невозможно. Меня тут же упекут в подвалы инквизиции, и на этом все кончится.

— А послушай, Мануэль, — вдруг оживилась Пепа, которая в продолжение всего разговора о чем-то напряженно размышляла. — Если я помогу тебе избавиться от этих святош, ты женишься на мне?

— Да как ты можешь мне в этом помочь?

— Это уж мое дело. А твое ответить: да или нет.

— Мне бы не хотелось впутывать тебя во всю эту гнусную политику.

— Разве меня возможно впутать в политику? Вот глупец! Ты все сделаешь сам. Послушай, если причина твоей нерешительности только в этом, просто пошли подальше всех этих святош — вот и все. Я бы плевала на все это, — при этих словах Хосефа действительно презрительно сплюнула приставшую к губе крошку табака, — а вот малыша не стоит навсегда оставлять бастардом.