Клаудиа, или Дети Испании - [251]

Лицо Клаудии залилось румянцем, она встала и снова почтительно склонилась в реверансе сначала перед герцогом, а затем перед графом.

Настал черед и юного Игнасио.

— Игнасио, быть может, у вас есть какая-то своя заветная мечта относительно вашего будущего?

— Только служить вашему сиятельству! — пылко ответил юноша и поспешно подавил еще какое-то желание, однако вполне выдав себя пунцовым румянцем. Закашлявшись, он почтительно поклонился и побыстрее постарался стушеваться на своем месте. Но мгновенный этот румянец не остался незамеченным ни доном Гаспаро, ни остальными присутствуюищми. Впрочем, Педро тут же забыл об этом, поскольку следующий вопрос неизбежно должен был коснуться его самого.

— Но вы-то, сеньор капитан, наверное, мечтаете покинуть эти стены и горите нетерпением влиться в ряды отважных защитников отечества.

Педро, уже ожидавший подобного вопроса, хотя и не в такой форме, медленно, словно все еще продолжая раздумывать, встал, почтительно поклонился герцогу и спокойно произнес:

— Я непременно так и сделаю, дон Гаспаро, если только вы не удостоите меня снова своим доверием и не предложите места при вашем сиятельстве.

В гостиной наступила тишина, но никто, кроме, разумеется, хозяина, не мог бы точно определить причину некоторой ее напряженности. А дон Гаспаро не спешил нарушать молчания. Некоторое время он задумчиво разглядывал подчеркнуто прямо стоявшего капитана валлонской гвардии, смущенного юношу, старика, украдкой вытиравшего слезы, и почему-то зардевшуюся Клаудиу.

— Спасибо, друзья. Теперь мне ясны ваши устремления, и я могу спокойно принимать решения относительно вашей дальнейшей службы. Но, прежде чем высказать вам мое желание, я должен рассеять некоторое сомнение, о котором сегодня имел мужество напомнить мне капитан Сьерпес. — Дон Гаспаро опять ненадолго замолчал, и все, кроме герцогини и графа, насторожились. — Сразу же и прямо скажу вам, что в вашем побеге в Сарагосу я не вижу измены, и вот почему. В этом случае вы действовали от чистого сердца, и теперь, наконец, я тоже могу говорить с вами откровенно, поскольку за прошедшие годы узнал вас достаточно. Никакое чистосердечное ваше действие никогда не будет изменой мне, в самом худшем случае — оно станет лишь вашей ошибкой и моей печалью. Запомните на все времена, по настоящему изменить можно только самому себе. — Все застыли в благоговейном почтении. — А теперь, поскольку я намерен объявить вам мое желание видеть всех вас своими добрыми друзьями на все отпущенные нам времена, я открою вам три главные заповеди, которыми вы должны руководствоваться, служа мне. — Он перевел дыхание и посмотрел на стену, увешанную рядами портретов рода д'Альбре так, словно видел через нее нечто необъятное, великое и недоступное никому иному. Голос его налился тяжелым и торжественным звоном меди. — Первая заповедь: всегда поступать только в полном согласии со своим сердцем. Вторае: всегда быть честным с самим собой. И, наконец, третья: бояться одного только Господа Бога. — Дон Гаспаро умолк и слегка повернулся, на этот раз, чтобы посмотреть в стрельчатое окно, за которым буйно разгорался мартовский закат, и, казалось, стало слышно, как в гулкой старинной зале в унисон стучат сразу четыре сердца. Затем дон Гаспаро как-то по-особому торжественно спросил: — Итак, если все вы согласны с этими условиями, то отныне можете считать себя моими подданными со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Все продолжали молчать, потрясенные так, как бывает потрясен человек подлинным откровением. Первым нарушил молчание дон Рамирес. Он медленно поднялся, поклонился герцогу еще более почтительно, чем прежде, и очень просто сказал:

— Ваше Сиятельство, моя дочь права. Ни один король в мире не заслуживает того, чтобы отдать ему всю свою жизнь без остатка, больше, чем вы. Вы окончательно покорили мое старое сердце, Ваше Сиятельство, и отныне правила вашего дома будут главными правилами всей моей жизни до конца дней. Я думаю, что мои дети и мой благородный друг Педро полностью присоединятся к моим словам.

И четыре пары черных, горячих, подлинно испанских глаз посмотрели на дона Гаспаро, обжигая его огнем преданности и веры, и с каждой он встретился своим мудрым взглядом, даруя надежду и вселяя уверенность.

— Спасибо, друзья. После того как мы с вами отметим день рождения Игнасио, с каждым из вас я персонально обговорю его личную долю участия в нашем общем нелегком и опасном предприятии. А теперь достаточно о делах, — улыбнулся герцог и с этими словами опять обернулся к дону Стефану. — Граф де Мурсиа уже давно горит желанием сделать одно очень интересное для нас всех сообщение.

Дон Стефан встал, благодарно склонил голову и зачем-то отошел поближе к окнам. Сказочный закатный свет осветил его высокую мощную фигуру и заткал пурпуром светлый фрак, придавая ему сходство с одним из тех рыцарей, что когда-то искали Святой Грааль. Все, затаив дыхание, следили за каждым его движением.

— Друзья мои, не обессудьте, я тоже волнуюсь, как и все вы, — начал де Мурсиа. — Этого момента я ждал более двадцати лет. Да, уже более двадцати… — Граф едва приметно вздохнул, словно сожалея об этих промчавшихся годах, но радость снова засветилась в его лице. — Когда-то у берегов далекой Мальорки, я поклялся моему умирающему другу, лейтенанту королевского флота Витторио де Сандовалю, что непременно разыщу его сына и женщину, с которой он так и не успел обвенчаться, и позабочусь о них. Витторио был прекрасным человеком и отважным солдатом. Он погиб, в жестоком бою закрыв своим телом капитана корабля и навеки обессмертив свое славное дворянское имя. И если, господа, вы хотите узнать, как он выглядел, то сегодня нет ничего проще, вы можете просто посмотреть вот на этого молодого человека… — бросив горящий взгляд в сторону Педро, сказал граф и закончил, — …который, как две капли воды, похож на своего отца. — Педро в смятении вскочил и тут же замер, не зная, что делать, и что говорить, и в то же время боясь оторвать глаз от дона Стефана, словно он один и был реальностью в этом открывшемся ему новом мире. — Дай же я обниму тебя, Перикито, обниму за себя и за твоего отца, который не дожил… — тут граф не выдержал и спрятал подозрительно заблестевшие глаза в кудрях растерянно стоящего гвардейца.