Клаудиа, или Дети Испании - [2]

Дон Рамирес Хуан Хосе Пейраса де Гризальва был крепким среднего роста мужчиной с черными, как смоль, волосами и неожиданно мягким взглядом карих глаз. Он не относился к числу первых двенадцати грандов испанского королевства, таким, как герцоги Альба, Аркос, Бехар и другим, которые были друг с другом на «ты» и которым удалось пронести свое достоинство через все девять веков, протекшие со времен Санчо Великого. Не относился он и к числу ста девятнадцати грандов, числившихся при испанском дворе короля Карлоса Третьего. Его род разорился и потерял свое влияние вскоре после того, как отец ныне здравствующего короля, Филипп Пятый, осадил и захватил Барселону семьдесят лет назад. Тем не менее, дон Рамирес всегда гордился длинной чередой своих предков, происходивших от готских королей и даже находившихся в роду с королевской фамилией Стюартов. Кроме того, он был настоящим мужчиной, человеком, быть может, немногих, но сильных чувств, чуждым сомнений, истинным испанцем, который или любит или убивает, и не знает постепенных переходов от высшего счастья к отчаянному горю. «Но, — мысленно приободрил он сам себя, — все будет в порядке и с девочкой, и с наследником, который, храни нас всех Пресвятая дева, конечно же, последует за малышкой… Ведь все еще впереди…»

Всего лишь год назад, потратив семьдесят дуро[5] и едва окончательно не разорившись, он сыграл скромную, но достойную свадьбу с юной красавицей Марией Сепера-и-Монтойя, чей род также уходил корнями в дом властителей древней Каталонии Беренгуэров, однако последние два столетия бедствовал, пожалуй, еще больше, чем род дона Рамиреса. Однако сам дон Рамирес был невероятно счастлив, ибо брак их был заключен совсем не по расчету, а по глубокому взаимному чувству, вспыхнувшему однажды, словно костер в сухом июльском лесу.

Дону Рамиресу снова невольно вспомнился тот жаркий день, когда во время одной из своих поездок по предместьям он после долгой разлуки вдруг встретил товарища по военной кампании, в которой их самонадеянный молодой король, переоценив силы и свои, и союзников, вынужден был уступить Флориду англичанам. Дон Мариано немедля пригласил его к себе, в скромный дом на окраине Жероны. Под стакан агуардьенте[6] они весело вспоминали боевую юность. Подумать только — в те годы им едва стукнуло по восемнадцать! И вдруг, когда они уже затянули свою любимую балладу:

Войска короля Родриго

Позиций не удержали,

В восьмой решительной битве

Дрогнули и побежали…[7]

— перед взором дона Рамиреса возникло божественное создание.

На каменный пол виноградной беседки ступила хрупкая юная газель с большими темными глазами и каштановыми локонами выбившихся из скромной прически волос. Щеки ее так и горели румянцем от быстрой ходьбы, а их нежная кожа казалась розовыми лепестками, сверкающими под хрустальными капельками росы.

— Что, нравится?! — рассмеялся приятель, глядя на потерявшего дар речи гостя.

— Не томи душу, дон Марьяно, скажи мне ради всего святого, кто это? — едва справившись с охватившим его волнением, произнес, наконец, пораженный дон Рамирес.

— Это моя дочь, дон Рамирес, моя прекрасная донья Мария…

И вот уже год живут они душа в душу, несмотря на то, что дон Рамирес более чем вдвое старше своей юной красавицы-жены. Счастливому отцу совсем недавно исполнилось сорок, в то время как Мария на днях должна была встретить лишь свой восемнадцатый день рождения.

Юная мать, прекрасно знавшая, что дон Рамирес мечтает о сыне, ждала мужа с легкой затаенной тревогой. Сколько раз он говорил ей о том, как будет воспитывать своего мальчика, чтобы сделать его настоящим испанским идальго. И вдруг — дочь. Как он воспримет эту новость? Как сказать ему об этом?

— О, моя дорогая Марита! — с порога выдохнул дон Рамирес и в следующее мгновение упал на колени перед низкой кроватью, на которой лежала бледная от недавно перенесенных страданий молодая женщина.

— Хуан… — начала она, но запнулась, и на ее щеках показались две прозрачных слезинки.

— Милая Марикилья, главное — ты жива и здорова! А от того, что у нас родилась дочь, а не сын, счастье мое ничуть не меньше!

— О, сердце мое… Душа моя… — только и выдохнула она и, уже не скрываясь, залилась радостными и чистыми слезами счастья. Все было ясно и без слов.

Да, дон Рамирес мечтал о сыне, но теперь, целуя руки жены, уже с нежностью думал о дочери. «Девочка! Моя прелестная маленькая дочурка! Пусть она будет столь же прекрасна, как ее мать, и столь же счастлива, как отец!» И, окрыленный, он забыл о том, что еще полчаса назад хотел не дочь, а сына. Более того, теперь, пожалуй, он мог бы поклясться даже перед костром Святой инквизиции в том, что в глубине души всегда и ждал именно рождения дочери.

Просидев у постели с четверть часа, дон Рамирес решил доверить еще слабых после родов юную мать и новорожденную всегда все знавшей донье Гедете. К тому же, приглашенная дуэньей еще несколько дней назад повитуха сообщила, что никаких опасений за жизнь обеих нет. Эта новая радость так утешила дона Рамиреса, что он окончательно забыл то неприятное чувство, которое охватило его, когда дуэнья представила ему как опытную повитуху худую, с черными горящими глазами женщину без возраста. Однако на его недоверчивый взгляд Гедета, бывшая дуэньей еще у его тещи, ответила, что Пресентасионата — лучшая повитуха во всей округе, а уж ей ли, уроженке этих мест, того не знать. Дон Рамирес вздохнул и согласился. И теперь, оставив женщин обсуждать недавние роды и будущее малышки, он со всех ног помчался в церковь Сан Иеронимо де ла Муртра к священнику, с которым ему не терпелось поделиться своей радостью, а заодно и обговорить крещение, ибо выбор имени представлял теперь немалую проблему. Ведь даже если дон Рамирес и ждал в глубине души дочь, то на ее поверхности, то есть в мыслях, вовсе не имел представления о том, как назовет малышку. Сына он собирался назвать Хуан Мануэль Карлос Рамирес. А дочь? Об этом тоже надо было посоветоваться со святым отцом.