Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова - [266]

Набоков невольно акцентирует свое авторское «я» — не тем, что отклоняется от темы, а самим тоном и небрежными поучениями о том, что следует ценить в литературе и какое место занимает в ней он. Его критерий («я смотрю на литературу… как на явление мирового искусства и проявление личного таланта») чаще всего задан: «как вы знаете, я не выношу вульгарного „интереса к человеку“… и ни один биограф даже краем глаза не посмеет заглянуть в мою личную жизнь». И его студенты всегда должны помнить, что его истинное призвание — художественная литература.

Опытным глазом профессионала Набоков подмечает промахи своих предшественников, начиная от неумелых тургеневских описаний базаровской коллекции жуков и кончая забытой пепельницей, которой Смердяков убил отца в «Братьях Карамазовых». Точно так же он с большим искусством подмечает «прелестные художественные мазки», которые он так любил: воспалившийся Феничкин глаз в «Отцах и детях» или миг, когда Гуров видит собачку его возлюбленной и от волнения не может вспомнить ее имя.

Призывая студентов судить о литературе с точки зрения стиля, Набоков привносит дух состязания в свои лекции. Он обращает особое внимание на то, как в «Анне Карениной» пары опережают друг друга, а Левин и Китти создают идеальную семью; он наслаждается, выбирая, кто талантливее в «Чайке»: Треплев или Тригорин, Нина или Аркадина.

На самом деле это виртуозное прочтение русской литературы, исключительно чуткое к взлетам восприятия и писательского мастерства. О Гоголе Набоков говорит: «До появления Гоголя и Пушкина русская литература была подслеповатой. Только Гоголь (а за ним Лермонтов и Толстой) увидел желтый и лиловый цвета». Тургенев — «первый русский писатель, заметивший игру ломаного солнечного света». «Чехов первым из писателей отвел подтексту важную роль в передаче конкретного смысла». Толстовское изобретение внутреннего монолога в сцене перед самоубийством Анны предвещает джойсовский поток сознания. И в той же лекции есть прекрасный отрывок о том, какую важную роль играет сцена родов из «Анны Карениной» в истории мировой литературы.

Есть тут и оборотная сторона, образно говоря, — свой злодей в маске, и авторским восторгам противостоит неудовольствие. Набоков не только прославляет своих героев; он стремится очернить их противников, которых выставляет в наших глазах туповатыми глашатаями «идейного содержания». Это два непримиримых стана.

Есть в лекциях и другое противопоставление: все читатели делятся на плохих и хороших. Набоков начинает поощрять хороших и срамить плохих уже во вступительной лекции, где описывает борьбу между власть имущими и общественной утилитарной критикой. Оба лагеря мешали свободному проявлению гения, и Набоков призывает студентов избегать обоих путей — искать не больших идей, но особого видения; не сведений о России в романе, но «особый мир и индивидуальный гений».

Высочайшая похвала хорошему читателю — эпитет «восхитительный», вслед за которым идет «искушенный», «творческий», «художественно мыслящий» и, наконец, просто «читатель». Самый мягкий эпитет для плохого читателя — «неискушенный», за ним следует более резкий — «общественно настроенный» и, наконец, «рядовой» — тот, который читает книгу ради сюжета, а не ради «тона и оттенков» или «поэтической интонации».

Отсюда всего один шаг до плохих критиков, «которые разглагольствуют о книге, вместо того чтобы раскрыть ее душу». Возможно своей пренебрежительностью он хотел внушить студентам благоговейный страх перед высоким искусством и отучить их от «простоты» в литературе. Впрочем, этот метод мог пригодиться и ему самому. Осмеивая плохого читателя, он метил в каждого критика, который мог недооценить его искусство.

Намеренно или нет, он так реагировал на литературный климат Америки начала 1940-х гг. Лекции создавались, когда Набоков еще только входил в американскую литературу — задолго до того, как он получил признание. Поэтому, когда он акцентирует свое преподавательское «я», это не кажется неестественным — скорее trompe l'oeil и trompe l'oreille[253]. Набоков говорил тоном мэтра, уверенного в своем литературном величии, мэтра, которым он хотел быть, но еще не был. Приехав в Америку в 1940 г. как писатель-эмигрант и аристократ, он открыто критиковал Советский Союз, бывший в ту пору нашим союзником. Кроме того, он мог чувствовать, что всеобщее увлечение литературой больших идей (которую читают за ее социально-политическое или психологическое содержание и которая разительно отличается от его собственных произведений) угрожает его будущей славе.

Отвечая на письмо Эдмунда Уилсона, похвалившего «Условия человеческого существования» А. Мальро, Набоков писал в 1946 г.: «Чем дольше я живу на свете, тем больше убеждаюсь в том, что единственно важное в литературе (более или менее иррациональное) — шаманство книги, т. е. писатель должен быть прежде всего волшебником». (Мальро им не был.) Вот эстетический нерв лекций. «Искусство — это божественная игра, — поучает он. — …необходимо иметь в виду, что идеи в литературе не так важны, как образы и магия стиля». Хороший переводчик должен уметь воспроизвести «манеру речи и поведения» автора. Набоков не только не скрывает своих симпатий и антипатий, но и требует строгого подчинения его критериям, и лекционный зал становится его маленьким царством, слегка напоминающим Ясную Поляну.