Классическая русская литература в свете Христовой правды - [304]

Высоцкий стал не только народным поэтом, но и народным вождем; он чувствовал себя безусловным нравственным авторитетом и таким, которого ни патриарх Пимен, ни наш епископат и близко не имел.

Надо сказать, что отношения с верхами у Высоцкого были весьма и весьма неоднозначными. Одно то, что его пускали “гулять” не только по всей стране, но и по всему миру – это о чём-то говорит.

Так называемая, первая дама страны, Брежнева держала литературный салон. В этот литературный салон приглашались (не допускались, а приглашались) Евтушенко, Вознесенский – вот эта модная публика, модные корифеи конца 50-х, начала 60-х годов. Там на положении самой желанной гостьи была Марина Владимировна Полякова, она же Марина Влади. Вот это

Да, у меня француженка жена,

Но русского она происхожденья.

Марина Влади русский язык знала и говорила без малейшего акцента. Кстати, ее к жене Брежнева постоянно приглашали в качестве французко-русской переводчицы.

Высоцкий и катался в Париж к ней, а она приезжала сюда и это, пожалуй, была единственная форма семейной жизни, которая как-то подходила к его характеру. Тут было всё: она приходила к Любимову плакать, жаловаться и что, вообще, “его нужно нянчить”. Но это тоже всё – были подмостки, это тоже был наполовину театр.

Кроме того,

Ей отдам я дом свой в Персии

Пусть берёт сестру-мегерочку

На отцовские сестерции

Я заведу себе гетерочку.

У гетер хотя всё явственней,

Но они не обезумели.

У гетеры всё безнравственней,

Зато родственники умерли.

У Высоцкого там были скверные отношения с ее родной сестрой Татьяной Владимировной Поляковой. В конце концов, та размолвка, которая произошла у них перед самой его смертью, - как раз потому, что он не приехал на похороны Тани Поляковой.

Власть Высоцкого признавали все. Высоцкий со своей Мариной Влади регулярно бывал у Святослава Рихтера - и по тому раскладу 70-х годов это был, скажем, высший свет. Но не в этом заключалась тайная власть Высоцкого. Она заключалась в его глубоком осмыслении тех социальных процессов, которые проходили в стране. В это отношении он оказался умней Солженицына, потому что Солженицын в своем Вермонте про своих, там, явных, полу‑явных сотрудников или, по крайней мере, сочувственников мог говорить только положительно: про какого-нибудь Барабанова, еще про каких-то двух бывших математиков; или даже про Карякина, уж не говоря о таких людях, как Борис Можаев.

Высоцкий сумел вскрыть эту внутреннюю язву советского диссиденства, и он написал об этом две трагические песни: (одна pro, другая – contra) – это две песни про охоту на волков. Волки, конечно, - это диссиденты. И то, что показывается как бы на показной стороне медали, это вот что.

Рвусь из сил, рвусь из всех сухожилий,

Но сегодня не так, как вчера,

Обложили меня, обложили, -

Но остались ни с чем егеря.

И это, что

Мы, волчата, сосали волчицу

И всосали – “Нельзя за флажки”.

“За флажки” – это за кордон; за флажки – это любой прорыв против вот этого жесткого социально-политического расклада. Ну, про себя, что он “прорвался”, говорил и отец Дмитрий Дудко (и недаром он считал Высоцкого социальным соперником), и это говорили многие, которым удавалось напечататься за границей. Тот же отец Дмитрий Дудко с грехом пополам просунет туда книгу, ее привезут оттуда; он посмотрит на нее с умилением и скажет: - Уж это - для бессмертия. Высоцкий такой инфантильной глупостью заражен не был.

Гораздо серьезнее у Высоцкого оборотная сторона медали. Вторая песня “Про охоту на волков” – в ней внутренняя безнадежность: ну, хорошо, прорвался, а дальше что?

Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки

Чуял волчие ямы подушками лап,

Тот, кого даже пуля догнать не могла б,

Тоже в страхе сопрел, и прилег, и ослаб.

Чтобы жизнь улыбалась волкам – не слыхал;

Зря мы любим ее – однолюбы,

Вот у смерти – широкий, красивый оскал

И здоровые крепкие зубы.

Это примерно из той же области, что и “Расстрел” Набокова, когда смерть почитали, и даже Антоний Храповицкий мечтал об участи генерала Кутепова, потому что – авось, хоть как-то он подтвердил бы серьезность своего бунта: ведь приходится доказывать, а доказать можно только страданиями за свои убеждения. А если тебе не дают пострадать за свои убеждения, значит, никто тебя не считает опасным, значит, тебе, как петуху, позволяется кукарекать.

Вторая песня “Про охоту на волков” кончается так:

Но на татуированном кровью снегу

Тает роспись – мы больше не волки.

А перед этим, какая гордыня развивается в этом диссидентском сознании и, конечно, еще последняя черная интеллектуальная зависть, потому что они идут из той же образованщины, из той же интеллигенции, из того же социального слоя. Но одна интеллигенция пошла на прикормку – это псы, а другая – волки, которые могут только урвать.

Я лежу, но теперь окружают меня

Звери, волчьих не знавшие кличей.

Это – псы, отдаленная наша родня,

Мы их раньше считали добычей.

Волчьи кличи – это лозунги диссидентские.

Таких было много и по церковной линии тоже. Это всегда были авторы с незаконченными диссертациями, у которых не было ни начала, ни конца; это были непризнанные гении, авторы таких фолиантов, которые не печатали, и они объясняли это цензурными условиями. Надо сказать, что они абсолютно не терпели над собой редакторского карандаша. Например, когда мне довелось быть редактором отца Дмитрия Дудко, то с этим приходилось сталкиваться. Единственно, что представляет интерес, – это “Потерянная драхма”, которая написана под свежим впечатлением его кратковременной посадки в 80-м году (посадили в январе, а освободили в июне).