Кладовка - [5]
Детство моего отца прошло в Швейцарии, в местах, расположенных на берегу Женевского озера.
Как-то у тлеющей красным светом кюветы он сказал, усмехнувшись: «Помню, стою на берегу озера и отчаянно реву. Мать вытряхивает из моих карманов камешки». И, глядя в сторону, недоуменно добавил: «Вот, значит, с каких времен я камни люблю».
Его мать умерла от скоротечной чахотки там же, папе тогда было десять дет. Ее смерть, помимо всего прочего, надолго изменила и исковеркала его жизнь. Рассказал же мне об этом так: «Ночью, когда началась агония, меня повели проститься, а потом отвели обратно в мою комнату, велели лечь спать и потушили свет. Я темноты потом еще долго боялся».
При жизни его матери они два летних месяца проводили в столь ими любимой Малороссии, которую папа до конца своей жизни так и не научился называть Украиной. Жили они там в папином полтавском имении, расположенном на берегу Псла, имение называлось Запселье. После же смерти матери папу перевезли в семью его родственников Григоренко, чье имение тоже было на Псле, в тридцати верстах от Запселья. Видимо, он любил навещать свой родной угол и часто ездил туда верхом на своей белой, в яблоках лошадке по имени Кролик. Лошадка эта была единственным живым существом, оставшимся в ту пору от его семьи. У него над столом всегда до конца его жизни висела швейцарская фотография: он, восьмилетний, в костюме для верховой езды, верхом на взнузданном по всем правилам, с мундштуком, Кролике.
В те годы от запсельской усадьбы налицо были лишь отдельные строения хозяйственного типа; один из флигелей моя бабушка приспособила для жилья. Усадьба эта больше смахивала на богатый хутор, чем на помещичье гнездо, выручал лишь старый дубовый парк. Приусадебные постройки уже давно служили как бы контейнером, куда было постепенно свалено содержимое других имений нашей семьи, либо проданных, либо пришедших в полную ветхость. Там, в этих сараях, до начала девяностых годов, если судить по аукционной описи, было свалено то, что составляло красоту быта пудреных екатерининских вельмож и романтических героев александровского царствования. Но просвещенный и принципиальный век в вопросах красоты не разбирался. В этих вопросах понимала моя бабушка, более европейски образованная и менее позитивно настроенная, но ее уже не было на свете. Кое-что из запсельских завалов все же, чисто случайно, сохранилось даже до сего дня, и, глядя на эти случайные остатки, страшно становится за беззащитный мир вещей.
И опять мы в чахлом свете красного фонарика. Папа говорит:
«Под тем, знаешь, большим дубом в Запселье, ну тем, около которого гранитный валун лежал, там я своих зверьков хоронил. Копчик у нас одно лето жил при усадьбе, с крылом у него беда какая-то была, ему ежедневно мясо из ледника приносили, брал прямо из рук. Тушканчик у меня жил, тоже, очевидно, больной, потом погиб. Жили и разные другие. Так что кладбище, сам понимаешь, совершенно было необходимо. Ведь и ты тоже в Адамполе, помнится, аиста и чего-то еще хоронил».
Потом, через большой промежуток, проявляя уже что-то другое, затягиваясь папиросой и пропуская дым в свет фонаря, говорил:
«В Запселье, в сарае, до самого конца оставался большой кожаный альбом с рисунками, и туда много чего было вложено просто так на отдельных листах, вот материнскую акварель я вынул, а остальное не удосужился. Там, между прочим, были еще какие-то большие пейзажные акварели, весьма профессиональные. Иностранца какого-то, судя по подписи. Зря я их не взял, теперь жалею, возможно, оказались бы любопытными».
«А что же все-таки на них было изображено?»
Поворачиваясь ко мне лицом, насмешливо пояснял:
«Пейзажи какие-то «очинно» отвлеченные, ну, словом, такое».
«Папа, а еще что там, в альбоме, было?»
«Ну, черт его знает, не помню я. Разобрать собирался, но, как видишь, не пришлось. Помню, что были чьи-то портреты. Впрочем, один, кажется, был впечатляющий, весьма губошлепистый, на нас с тобой смахивающий, в халате и с чубуком. Но едва ли там было что-то толковое».
И опять, вглядываясь то ли в изображение, лежащее в красном свете кюветы, то ли в неведомую мне глубь времен, говорил:
«У Кролика система была неожиданно на ходу вдруг останавливаться как вкопанный».
«Почему он так?»
«Ну, не знаю, возможно, жабу увидит или что другое. Любознательный был».
«А как же ты?»
«Я? Летел, понятно, кубарем. Ободранные колени и один-другой синяк. Атрибуты обязательные для мальцов моего тогдашнего возраста».
А потом без всякого перехода, вдруг выпрямившись, мог спросить такое:
«Слушай, а где у нас меч этот кривой?»
Я с удивлением:
«Какой?»
«Ну, этот, с золотым орехом в рукоятке» Ты им лопухи рубил».
«Я понятия не имею об этом мече».
«Ну как же так, он в Запселье в моей детской висел, потом перекочевал к тебе. История у него какая-то легендарная была, типично помещичья. Тогда это все смешным казалось да и ни к чему. Но все-таки куда мы его дели?»
«Папа, ты, вероятно, спутал. Это ты рубил им лопухи, а не я. Я его просто не видел».
«Спутал, все может быть. Но почему я так ясно помню твою смешную детскую фигурку, отчаянно и нелепо размахивающую этим самым мечом в борьбе с лопухами?»
Жизненный путь выдающейся русской певицы Надежды Васильевны Плевицкой (1884–1940) завершился поистине трагически. В смертный час рядом с ней не оказалось ни одного близкого человека. Исчезли те, кто ее страстно и нежно любил и кого она дарила своей любовью. Хуже того, от нее отвернулись все, кто многие годы ей рукоплескал, кто искренне восторгался ее талантом, кто плакал, слушая ее голос. Они не простили Плевицкой того, что, стараясь заслужить возможность вернуться с чужбины на родину, она согласилась участвовать в невероятных по изобретательности операциях советской разведки.
Издание представляет собой первую часть автобиографии известного этолога, биолога и выдающегося популяризатора науки Ричарда Докинза. Книга включает в себя не только описание первой половины жизни (как пишет сам автор) ученого, но и чрезвычайно интересные факты семейной хроники нескольких поколений семьи Докинз. Прекрасная память автора, позволяющая ему поделиться с нами захватывающими дух событиями своей жизни, искрометное чувство юмора, откровенно переданная неподдельная любовь и благодарность близким доставят истинное удовольствие и принесут немало пользы поклонникам этого выдающегося человека.
Элла Владимировна Венгерова — известный переводчик с немецкого языка, лауреат премии им. В. А. Жуковского. Достаточно сказать, что знаменитый роман Патрика Зюскинда «Парфюмер» в переводе Э. В. Венгеровой был переиздан десятки раз. Ее «Мемуарески» — это воспоминания о детстве, школьных и студенческих годах, о работе в Библиотеке иностранной литературы, в НИИ культуры, в издательстве «Искусство» и РГГУ. Но книга Венгеровой не обычная семейная сага на фоне истории, как это часто бывает, а искренняя, остроумная беседа с читателем, в том числе о творческой работе над переводами таких крупных немецких писателей, как Петер Хакс, Хайнер Мюллер, Георг Бюхнер, Эрик Мария Ремарк и многих других.
К юбилею создания легендарной группы! Rolling Stones представляет новую книгу, которая станет идеальным подарком для верных поклонников группы. Песни, которые стали историей, музыка, которая знакома каждому. Взгляд изнутри — это уникальная возможность оказаться в закулисье вместе с Миком Джаггером, Китом Ричардсом, Чарли Уоттсом и Роном Вудом. Увидеть все глазами счастливчика Доминика Ламблена, который провел 40 лет рука об руку с группой. Сумасшествие в концертном зале «Олимпия» в 60-х, декадентские турне 70-х, туры в поддержку легендарных альбомов «Exile On Main Street» и «Some Girls» — Ламблен видел абсолютно все! Более 100 уникальных, ранее не публиковавшихся фото из архива автора и ранее не рассказанные истории из личной жизни музыкантов.
«Мы подходили к Новороссийску. Громоздились невысокие, лесистые горы; море было спокойное, а из воды, неподалеку от мола, торчали мачты потопленного командами Черноморского флота. Влево, под горою, белели дачи Геленджика…».
÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷ Бригитта Хаманн (1940–2016) — учёный и автор многих биографий исторических персонажей, вершивших судьбы Австрии и всего мира. Материалы для книги об Адольфе Гитлере и его пребывании в Вене в 1907–13 гг. писательница собирала почти двадцать лет, скрупулёзно исследуя источники и обнаружив целый ряд неизвестных документов. Как утверждает Хаманн, сам характер диктатора сложился именно в годы полунищенских мытарств в столице Австро-Венгрии. В среде музыкантов, поэтов и художников, прославивших Вену начала века, не нашлось места бездарному и завистливому провинциалу Гитлеру.