Клад у семи вершин - [3]

— Зулейха, милая, где ты? — позвал он внучку.

— Иду, дедушка! — откликнулась она и, войдя, еще добавила: — Посмотрите!

Старик обернулся и замер: перед ним стояла молодая его жена Зейнаб, какой девушкой была, какой ее сегодня во сне видел… Да-а, вот уж угадала внучка в бабку родиться! И не замечал за ней, чтоб так красива собой была! Как хороша в белом платьице и туфельках белых, а черная до пояса коса синевой отливает! На запястьях браслеты, серьги сверкают звездочками в нежных ушах, и не разобрать, что блестит ярче — сережки серебряные или черные как ночь глаза.

— Хороша! — не удержался старик. — Совсем как бабушка в молодости!

— А мама? — спросила Зулейха.

У старика кольнуло в сердце.

— И как мама тоже. Мама у тебя тоже красивая была.

«А ведь и правда, — подумал старик, — те же глаза, те же брови, только нос крупноват, как у Турсуна, видна наша порода, у всех в роду были крупные носы».

— Да, красоте твоей матери завидовали все девушки в нашем кишлаке. Помню, отец твой уезжал учиться, гак бабушка ее одну никуда не пускала… — Старик увлекся было рассказом, помахал назидательно рукой и тут обнаружил, что держит еще лист бумаги с непонятными записями, добытый в сундучке. — Посмотри, милая, что это. У тебя глаза получше моих.

Внучка взяла бумагу, вгляделась.

— Не знаю… Линии какие-то, на карту похоже. Если карта — то, наверное, горы…

— Горы, говоришь? Так и написано?

— Что написано — не пойму, дедушка. Слова какие-то непонятные. Но похоже на план. Да, вот рука отца: «План ХЗ», и подпись его: «Турсун Назиров». Что же это может быть, а, дедушка?

— Не знаю… — Старик был удивлен. — Какой такой план мог он оставить?..

— Положить на место? — спросила Зулейха.

— Спрячь уж, от греха подальше, — согласился старик.

Они быстро прибрали в комнате, разложили вещи по местам, и Зулейха отправилась в школу. Старик вышел во двор и стал поливать цветы. Он снова вспоминал давешний сон, вспоминал жену, но уже спокойно. Он так говорил с ней: «Видишь, прибрали мы комнату твою, — ты довольна, Зейнаб? Смотри, как внучка твоя похожа на тебя! Пошли ей аллах счастливую жизнь… Все-таки не одна она, я у нее есть, а я еще в силе, вот и сегодня не устал нисколечко. Отчего мне уставать — быстро устает тот, кто живет без удовольствия, недоволен собой, недоволен жизнью. А ведь мы хорошо жили, жена, правда? Только вот счастье сына увидеть не пришлось, война, будь она проклята, не дала… Не знаю даже я, где могила его…»

Старик стал думать о сыне и опять вспомнил о его бумагах. Захотелось еще взглянуть на них. Он вошел в комнату сына, открыл сундучок, снова развернул бумаги и начал рассматривать.

— Да, это его почерк, Турсуна, — вслух рассуждал он. — Буквы круглые и влево наклонены. Так он и писал, помню. Что ж, может, и нужное записал здесь, да поди узнай, так ли, — двадцать уж лет прошло, и спросить некого. Хотя… — Старик задумался, потом свернул бумаги, взял под мышку и зашагал к чайхане Саксанбая, друга своего, сын которого учился в школе вместе с Турсуном.

* * *

В чайхане никого не было, Саксанбай усадил друга на самое почетное место, поставил перед ним два фарфоровых чайника с зеленым чаем, принес две пиалушки и сам сел рядом.

— Как хорошо сделал, дорогой, что зашел навестить! Теперь твоя забота — отдыхать, годы уже не те, пусть молодые поработают. Сад какой для колхоза вырастил, красота, мимо не пройдешь — залюбуешься!

— Да я отдыхаю достаточно, не устаю, — ответил, улыбаясь, Назир.

— Нет, нет, не говори, не улыбайся, друг, правда, хватит с тебя, давно хотел сказать, да ждал, пока сам решишь, потому молчал… Годовщина уж миновала, успокойся, не гни спину каждый день! Правду говорю, в жизни ты свое уже совершил.

— Да, видно, прав ты, — согласился Назир, — и сам замечаю, в последнее время жару плохо переносить стал…

— Вот-вот… — вставил Саксанбай.

— А ты как, смотрю — молодцом держишься? — в свою очередь начал осведомляться Назир.

— Да что я… — вздохнул Саксанбай. — Спина доняла, шайтан ее забери! Не отпускает теперь ни днем ни ночью, ноет и ноет, проклятая!

— Застудил, что ли? — отхлебнув из пиалы, спросил Назир.

— Да кто ж ее знает? Думаю, старое сказывается, — помнишь, упал я с лошади на козлодрании, тогда так же болела…

— Разве спина помнит столько, а, Саксанбай? Двадцать уж лет минуло!

— Больше! — улыбаясь, поправил чайханщик. — А хорошо тогда было, что за время, так я говорю?

— Да, молодость… Помню, народ собрался из всех кишлаков окрестных. Ты чью лошадь гонял?

— Зачем мне чужая? Мой гнедой чем плох был, скажи? А ты, как помню, председательского жеребца брал?

— Да-а, хороший жеребец был, нрава крутого, председатель его боялся… Здорово я тогда разделал Мели, а?

— Еще бы! — согласился чайханщик, и оба расхохотались, причем Назир раскачивался в смехе, а Саксанбай держался за больную поясницу, не забывал о ней.

— Постой, постой, — сказал чайханщик, отсмеявшись, — ты это про какого Мели говоришь?

— О рябом Мели, что из Кумарыка.

— Из Кумарыка? — Саксанбай поморщил лоб.

— Ну да, помнишь, рябой Мели, он еще сына в Ташкент учиться отправлял. В позапрошлом году хоронили его, рябого Мели…