Китайские мемуары. 1921—1927 - [2]

Весной 1908 г. ночью меня разбудил стук в дверь и громкий разговор людей, одетых в военную форму. Это были жандармский офицер и три жандарма. Последние остались в комнате, в которой я спал, а офицер с отцом -прошли в-перед в столовую, из которой дверь в»ела в спальню родителей. Моя кровать стояла у стены, напротив — у окна за столом уселись жандармы. В моей комнате зажгли свечу, в столовой — керосиновую лампу. Дверь в комнату закрыли, и я остался один с жандармами. Что происходило в столовой, я не видел, но зато наблюдал за «гостями». По-видимому, им было скучно. Развеселились, когда один из них, сидевший на столе, напротив моей кровати, вытащил из кобуры блестящий пистолет и стал целиться в меня. Жандармы смеялись, а я относился к этому с полным безразличием. Мне не было еще шести лет, и я не понимал таких забав. Их смех производил на меня большее впечатление, чем пистолет.

В столовой о чем-то долго говорили, я слышал, как передвигают какую-то мебель, а главное — никто из комнаты не выходил. Там шел обыск. Под утро жандармы ушли.

На другой день выяснилось, что в эту же ночь был произведен обыск в квартире у тетки. У нас ничего не нашли, а у нее кое-что обнаружили — и забрали в тюрьму. Позже я узнал, что именно обнаружили: революционную литературу. Шесть месяцев тетка просидела в тюрьме. Мать носила ей передачи и обычно брала меня с собой. Так я узнал, что такое жандармы и что такое тюрьма. Это был мой первый урок политграмоты, и я его хорошо запомнил.

Когда мне было пять лет, отец обучил меня азбуке, и скоро я стал читать и писать. Спустя некоторое время я окончил двухклассную школу, в которой учительствовал мой отец. Попытки поступить в минскую гимназию не увенчались успехом. Меня отвезли к дедушке в уездный город Виленской губернии Свенця-ны (ныне Швенчонис), где только что открылась гимназия. Здесь все прошло легко и успешно.

Дед был частным поверенным, иначе говоря — адвокатом. У него был одноэтажный деревянный домик, в котором находились рабочий кабинет и небольшая приемная. Среди посетителей деда преобладали бедные крестьяне, в домотканой одежде, забитые, удрученные.

Почерк у деда был неразборчивый, пишущих машинок тогда еще не было, и дед зачастую давал мне переписывать судебные бумаги. Речь в них всегда шла о земле. Крестьяне жаловались на то, что помещик захватил их землю. Дед вел дела крестьян в суде. Своеобразие положения заключалось в том, что, как правило, крестьяне были литовцами, помещик — поляком, власть (суд и полиция)—русская. Так с детства я узнал, что такое аграрный вопрос: земля и крестьянское горе.

След этих впечатлений остался у меня на всю жизнь: интерес к аграрным отношениям, к крестьянскому вопросу. Несколько лет спустя, уже после февральской революции, в группе социалистической молодежи мы занимались изучением программ политических партий в России. Каждый член группы делал какой-либо доклад по этому вопросу. Я выступил с рефератом об аграрной программе партии социали-стов-революционеров.

Летом 1917 г. нас, гимназистов, отправили в деревню на сельскохозяйственные работы, на «помощь солдаткам». Мы работали у одной помещицы. Огромная усадьба, парк, большой каменный дом с колоннами в стиле ампир; управляющий верхом на коне с арапником, низко кланяющаяся челядь, крестьяне, барыня, повелевающий тон ее речи. Так я получил некоторое представление о феодализме.

В Китае, во время перехода из Кантона в Наньчан, когда мы останавливались на ночевку в какой-либо деревне, я всегда собирал материалы об аграрных отношениях. Да и теперь, когда мне приходится заниматься экономикой какой-либо капиталистической страны, я не упускаю из виду этого вопроса. И все это в начальных своих истоках идет от деда, от тяжб литовских крестьян с помещиками, от судебных исков, которые я переписывал.

На каникулы я уезжал домой в Минск. Перед одной из таких поездок я забрался на чердак, где рядом с каким-то хламом лежали книги и журналы. Обнаружив небольшую книжку и решив, что это сказка в стихах, я взял ее с собой, чтобы почитать в поезде. Когда я приехал домой, отец увидел у меня в руках эту книжку. Пораженный, он сказал: за такие книжки твою тетю в 1908 г. посадили в тюрьму. Это был «Конек-Скакунок» С. А. Басова-Верхоянцева — революционная сказка, направленная против царского самодержавия, изданная в 1905 г. во время революции. Так впервые я познакомился с запрещенной революционной литературой...

Наступил 1914 год. Я перешел во второй класс и уехал на летние каникулы к родителям. Вся семья была в сборе. Старшая сестра уже училась в Киевском университете, старший брат только что поступил в Московский университет, другой брат — старшеклассник минской гимназии — каждое воскресенье проводил цельге дни в библиотеке. Меня очень заинтересовало: что это такое —библиотека, что там делают? И вот она, минская библиотека имени А. С. Пушкина. Вхожу туда с братом. Комнаты, заставленные книжными полками, дальше большой читальный зал и в нем — огромные столы, за которыми сидят читатели. И я тоже. Первый раз в жизни. Запомнилось навсегда.

Вечером всей семьей собирались в столовой. Нас — семь человек, помимо меня — два брата и две сестры. На столе, на медном подносе — самовар. Светятся горящие угли, а из крышки вырывается пар. Ужин — каша, хлеб с маслом, булочки. И вот начинается самое главное: чтение вслух. Выписывали либеральную газету «Русское слово». Обсуждали самые важные события, читали вслух фельетоны В. Дорошевича или же что-нибудь из художественной литературы. Помню, например, рассказы В. Короленко. Так газеты вошли в мою жизнь. Рано стал я их регулярно читать.