Китай, Россия и Всечеловек - [49]

Свобода исключается линейным мышлением, где все соподчинено, не имеет простора для самовыражения, и этой злободневной теме Флоренский посвятил свои работы. Казалось бы, в «Обратной перспективе» он ведет речь о принципах живописи, противопоставляя современную средневековой, но фактически речь идет о неволе, пребывая в которой, человек теряет себя. В средневековом искусстве «нет пространственного единства, нет схемы эвклидо-кантовского пространства, сводящейся, в пределах живописи, – к линейной перспективе и пропорциональности». При этом предполагается, что «не существует никаких реальностей, имеющих в себе центр и потому подлежащих своим законам». (Недаром, отмечает он, у китайцев отсутствует прямая перспектива, как отсутствует она и в иконописи.) Прямая перспектива предполагает однородность пространства, его бесформенность – «отрицает и природу, и человека», признавая лишь «пассивный материал для заполнения схем».

Свойство гения – видеть тенденцию, то, что станет действительностью, в данном случае – падения духа, жизненного инстинкта. «Есть два типа культуры – созерцательно-творческая и хищнически-механическая». К первой относится «обратная перспектива», которая создает духовное поле, «пространственную цельность, а не часть, механически отделенную». Правый глаз объявляется «центром мира». Интересно заметить, что правый глаз как доминантная точка связан с левым, рациональным, логическим полушарием мозга, располагающим к линейному видению. Не потому ли Флоренский говорит: «Это глядение (правым глазом) не сопровождается ни воспоминаниями, ни духовными усилиями», то есть ведет к автоматизации человеческой души. И заключает: «Перспективность (или превратно понятый «прогресс». – Т. Г.) есть выражение меонизма и имперсонализма» (рабского сознания, по Бердяеву).

Это последнее слово антропоцентризма: « субъективность, сама лишенная реальности ».

Это был бунт против линейного мышления, при котором нет места индивидуальному; чтобы освободится от линии, философы заговорили о «прерывности». С надеждой некоторое время спустя Флоренский писал: «С началом текущего века научное понимание претерпело сдвиг, равного которому не найти, кажется, на всем протяжении человеческой истории. Эти два признака суть прерывность и форма… Непрерывность изменений имеет предпосылкою отсутствие формы: такое явление не стянуть в одну сущность изнутри. Эволюционизм, как учение о непрерывности, существенно подразумевает и отрицание формы, а следовательно – индивидуальности явлений». [206]

Прерывность – как возможность прорыва духа к свободе. За несколько лет до того Вл. Эрн, близкий друг Флоренского, говорил о том же: «Каждый перерыв – это та реальная, в пределах нашего мира лежащая точка, где два мира: мир „этот“ и „тот“, мир сущего и существующего, мир абсолютной свободы и мир причинной обусловленности – соприкасаются в реальном взаимодействии. И это соприкосновение, как огонь палящий, сжигает всю шелуху естественного развития, а подлинно ценное… продолжает дальнейший свой рост». [207]

Однако замеченный Флоренским прорыв в науке заставил себя ждать. Другое дело поэты. Вспомним: «Мы не решились бы заставить атом поклоняться Богу, если бы это не было в его природе» (Николай Гумилев). Или ученые, одаренные способностью к прозрению невидимого: «Если космос имеет причину, то и причине этой мы должны приписать такие же свойства – всеобщей любви… Значит, мы не можем ждать от нее ничего худого». Это, конечно, Циолковский, и вряд ли кто из космистов не согласится с ним. Его рассуждения напоминают о буддийской дхарме, устремленной к блаженному покою.

А еще – онтологический принцип Конфуция: жэнь, означающий сочувственное отношение всего друг к другу, заложенного в изначальной природе (син). В иероглифе «жэнь» – «человечность» (переводят и как «любовь») его смысл: «человек» и «два», то есть призвание человека соединять два в одно в благом порядке.

Но и наука по мере расширения сознания не может не продвигаться «от одной глубины к другой», чтобы выйти «к вратам таинственно-прекрасного», от относительных истин, самих себя отрицающих, к Истине абсолютной, к постижению в единичном Единого. Не случайно наука проявляет интерес к восточному знанию – в поисках недостающей половины. Две половины, восточная и западная, не могут совпадать в принципе: восточное и западное знание соотносятся как созерцательное инь – Недеяние и аналитическое ян – Действие.

Уже монадология Лейбница выводит на путь новой методики. Но монады еще замкнуты, или сознание их так воспринимает. Уже И. И. Лобачевский раскрепощает пространство, утверждая, что геометрические решения столь же многообразны, как многообразны пространственные свойства мира.

Открытие в XX веке теории относительности, вероятности, квантового устройства мира – все это соответствует скорее Дао, чем классической науке. Что уж говорить о принципе дополнительности Нильса Бора, сделавшего своей эмблемой Тайцзи – Великий Предел: инь-ян уравновешены в круге Единого. Или о работах К. Г. Юнга, Вл. И. Вернадского, признававшего преимущества восточной методики. Суть ее в том, что Единое проникает множественное, как