Китай и страны Южных морей в XIV–XVI вв. - [9]
Таким образом, основное содержание документа сводится к оправданию внутренних перемен в Китае. Что же касается позитивной программы в отношении иноземных стран, то она выражена еще очень расплывчато, и каковы «устремления» императора, о которых здесь упоминается, остается неясным. Очевидно только желание минского правительства на первых порах сохранить status quo во взаимоотношениях с заморскими странами, чтобы «все народы обретались каждый на своем месте». Это было продиктовано вполне естественным желанием предотвратить вмешательство с тыла во время упорных войн на северо-западе.
Обращает на себя внимание преамбула манифеста. Слова о намерении феодальных владык Китая с высоты своего положения взирать на все, «что освещается солнцем и луной», и фраза о «подчинении» Китаю «десяти тысяч стран» были отнюдь не случайны. Почти во всех манифестах, разосланных минским двором в различные зарубежные страны, в той или иной форме говорится о верховной власти китайского императора над всем миром. Иногда эта мысль лишь подразумевается, иногда декларируется совершенно недвусмысленно, как, например, в манифесте 1380 г. для Явы: «Я (император. — А. Б.) правлю китайцами и иноземцами, умиротворяю и направляю на путь истинный как далекие, так и близкие народы, не делая [между ними] различия»[66]. Это исключительное право императора подкреплялось апелляцией к божественной воле: «Император получил ясный приказ Неба править китайцами и иноземцами»[67].
Следует подчеркнуть, что во многих манифестах о верховной власти китайского императора говорится не как о праве, которое можно осуществить при тех или иных условиях, а как о предопределенном состоянии, аксиоме, воплощенной в жизнь. Например: «Я (император. — А. Б.)[68] почтительно получив на то соизволение Неба, правлю как государь китайцами и иноземцами» и. Это объясняется тем, что данная идеология не была нововведением для минского времени. Она уходит корнями в глубокую древность. Одним из исходных моментов ее формирования было представление древних китайцев о своей стране как о центре вселенной. Подобные взгляды, отразившиеся в древнекитайской космогонической схеме, характерны не только для китайцев, но и для многих других народов на ранних этапах их общественного развития. Однако в Китае эти воззрения сохранились в течение длительного времени и даже усилились благодаря тому, что обладавший сравнительно высоким уровнем земледельческой цивилизации древний Китай на протяжении многих веков не соседствовал с другими крупными и развитыми странами. В силу неравномерности общественного развития процесс формирования классового общества и становления государственности здесь шел быстрее, чем у большинства сопредельных стран и народов. Поэтому в VII–IV вв. до н. э. в философско-этических концепциях китайских мыслителей можно найти сложившееся представление о Китае как о высшем государстве и об иноземных народах как о «варварах»[69].
В условиях сравнительно раннего развития государственности в Китае постепенно складывалось представление о власти китайских правителей как о наивысшей и вездесущей; это нашло отражение в древнекитайских философско-этических концепциях. Однако решающую роль в этом отношении сыграло образование единого централизованного государства и оформление деспотической власти китайских императоров в конце III — начале II в. до н. э. В этот период идея неограниченной и повсеместной власти императора, служившая объединению страны, получила характер непререкаемой, официально принятой догмы.
В дальнейшем представления китайцев о своей стране как о высшем государстве и о повсеместной верховной власти императора слились воедино, соответствующим образом влияя на всю систему взаимоотношений Китая с зарубежными странами и народами. При этом необходимо подчеркнуть, что эти воззрения китайских политиков прошлого не были неизменными, раз и навсегда приобретенными в классической китайской древности. В процессе становления и развития отношений с другими странами они находили свое конкретное проявление в китайской внешнеполитической практике. Иначе говоря, в течение многих веков они уточнялись и конкретизировались, постепенно превращаясь в стройную систему идеологических принципов, на которых строились внешние связи[70].
В!Конце XIV–XVI вв. н. э. произошли дальнейшие сдвиги как в оформлении указанной идеологической системы, так и в области ее практического применения. Представления об исключительном месте Китая среди всех прочих стран и народов были восприняты минским правительством. Это нашло отражение в самых ранних документах той эпохи, касающихся внешних связей. Весьма характерна в этом отношении следующая запись из. «Мин ши лу», датируемая концом XIV в.: «При утверждении [династии Мин] в Китае страны всех четырех стран света были поставлены на подобающее им место без каких-либо намерений, подчинить их [со стороны Китая]»[71]. Обращает на себя внимание та предопределенность, с которой здесь говорится о привилегированном положении Китая среди прочих стран. Таким образом китайская дипломатия минского времени пыталась обосновать систему взаимоотношений империи с внешним миром. Например, в одном из указов Чжу Юань-чжана для иноземных стран сказано: «С тех пор как существует Небо и Земля, существует и деление на государей и подданных, на высших и низших. Поэтому и установился определенный порядок в отношениях Китая с иноземцами всех четырех стран света. Так была издревле»
