Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы - [9]

В то же время, нарушая идиллию, меня все больше начинали раздражать доходившие до меня известия о бесчинствах отрядов генерала Уртадо и боровшихся с ними правительственных войск. Помимо присущего мне отвращения к насилию, я терпел и материальные потери, так как немало людей приходилось постоянно отряжать для несения дозорной службы. Мало–помалу я пришел к мысли о том, что Тукуману необходима революция, которая избавила бы его от наглой военщины, позволила бы собственникам спокойно приумножать свое достояние, искоренила бы анархию и разнузданный эгоизм. Собственность, Порядок и Отечество — вот краткая формула, выражающая мои политические устремления. Человеческое достоинство создается присвоением предметов внешнего мира, но чтобы реально присвоить вещь, то есть обратить ее в свою Собственность, необходимы внешние условия, то есть порядок, а Порядок в масштабе нации создает Отечество с присущими ему неповторимыми духовными ценностями. Несмотря на кажущуюся самоочевидность этих истин, я нисколько не обманывался касательно той реакции, которой следует ожидать на них в тукуманском обществе, пораженном бациллой анархии, особенно в его высших классах. Но все–таки я надеялся на испытанную силу своего красноречия, удивлявшего некогда на Востоке даже закосневших в заблуждениях мусульманских улемов.

Когда мои революционные убеждения окончательно созрели, я приказал Карлито раздать пеонам винтовки, погрузить в фургоны походное имущество и женщин и выступать в направлении Эстельи, оставив лишь небольшой отряд для охраны плантации. Розалии предстояло сопровождать меня в особом фургоне. Мое распоряжение не вызвало у Карлито удивления. В Тукумане издавна повелось так, что если землевладельцы были недовольны правительством или просто находили свою жизнь чересчур пресной, они раздавали ружья своим пеонам и во главе собственного воинства отправлялись делать революцию. Вести войну в Тукумане полагалось с крайней жестокостью, и я принимал это во внимание. Здешнее общество еще не созрело для правильного взгляда на милосердие и гуманность, любое их проявление толкуя как признак слабости. Обычай не брать пленных вытекал, по–видимому, из партизанского характера здешних армий, однако затем он приобрел самодовлеющее значение, и пленных стали расстреливать даже в том случае, если имелась возможность их содержать. Я также решил скрепя сердце придерживаться всех подобных особенностей тукуманского военного искусства, дабы неуместной мягкостью не повредить конечной благородной цели. Если же оставаться честным до конца, то тукуманские правители вызывали у меня столь сильное омерзение, что я считал их достойными только пули.

Эстелью мой отряд занял после короткого боя. Население, попрятавшееся по домам при звуках стрельбы, после ее окончания высыпало на улицы, чтобы приветствовать победителей. Моя программа, изложенная доступным для простонародья языком, давно уже была тайно отпечатана в типографии Эстельи и широко распространялась, — этим и объяснялся радостный прием, оказанный моей армии. Возле кабильдо, стены которого пестрели свежими пулевыми отметинами, сидели на корточках в ожидании расстрела человек двадцать пленных, и в их числе возглавлявший оборону алькальд Эстельи. С балкона кабильдо я произнес речь, обращенную к собравшейся толпе, в которой изложил те принципы государственности, о которых говорилось выше. Скажу не хвастаясь, что почти двойное увеличение численности моей армии, происшедшее в Эстелье, не в последнюю очередь было вызвано именно этой речью. Переночевал я в кабильдо, куда из дома алькальда солдаты принесли огромную кровать. Как пошутил мой лейтенант Хуан Монтьель, руководивший этой операцией, овдовевшей в тот день супруге алькальда такая кровать сделалась явно велика.

Памятуя о том, что военный успех несовместим с малоподвижностью, я не стал задерживаться в Эстелье и на следующий день выступил во главе увеличившейся армии в направлении Санта — Фе. По дороге ко мне стали присоединяться со своими отрядами окрестные землевладельцы, то ли решившие поддержать мои принципы, то ли почуявшие поживу. Явились ко мне и посланцы генерала Уртадо, имевшие наглость предложить мне сотрудничество от имени своего главаря. Я немедленно приказал публично их расстрелять, подчеркнув тем самым, что карающая рука революции простерта над всеми носителями анархии и своеволия. Следующим городом на моем пути был Сьюдад — Артигас, занимаемый войсками Уртадо. Последний решил дать мне сражение на подступах к городу, полагаясь на ударную силу своей многочисленной кавалерии. Никогда не забуду это изумительное зрелище, когда кавалерийская лава, с грохотом катившаяся по пампе, внезапно наткнулась на спирали Бруно, незаметные в высокой траве. В то же мгновение открыли огонь пулеметы, расставленные мною так, чтобы обеспечить возможность фланкирующего огня. Всадники на всем скаку летели через головы лошадей, лошади вставали на дыбы и затем бессильно валились на бок. Груды конских и человеческих тел вырастали прямо на глазах. Уцелевшие обратились в паническое бегство. Тем временем батареи трехдюймовых орудий по моему сигналу накрыли маневрирующие на горизонте резервы противника. Стало ясно, что сражение выиграно. Звезда генерала Уртадо закатилась. Через несколько дней один из его офицеров принес мне бурый от крови мешок, над которым роились мухи. Развязав его, он вытряхнул на пол оскаленные головы Уртадо и трех его ближайших помощников. Меня замутило от трупного запаха и от этого варварского зрелища. Я приказал дать изменнику денег, как следует напоить и пристрелить во сне, чтобы, с одной стороны, не поощрять предательства, а с другой — даровать бедному глупцу хотя бы счастливую смерть в благодарность за оказанную услугу.