Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы - [35]

Выслушав рассказ Ага–хана, я засмеялся. «Не знаю, поймете ли вы меня, — пояснил я, — но то, что вы говорите о зинджах, чрезвычайно напоминает Совдепию — страну, в которой мне пришлось провести лучшие годы юности. Я, разумеется, презираю буржуа, но и совдеповские порядки весьма неприятны. Из–за их безвкусицы и лицемерия забываются все добрые стороны этого режима». «Есть царства, которые существуют вечно, — наставительно и загадочно произнес Ага–хан, повторяя слова калькуттского шейха. — Но хорошо уже то, что вы знаете порядки этих царств — это облегчит вашу борьбу, ведь обычный человек, попадая туда, часто просто не понимает, как ему себя вести и что движет поступками окружающих его людей». «Действительно, если вспомнить Совдепию, то ее можно упрекнуть в чем угодно, только не в избытке здравого смысла», — заметил я. «Ближняя жизнь есть только игра и забава. Можно стремиться к вознаграждению в жизни ближней, пренебрегая будущей, но страшным окажется разочарование, — слегка перефразируя Коран, произнес Ага–хан. — А эти царства воздвигаются только для ближней жизни, презирая дух, влекущий нас к иному бытию. Это и есть самое мерзкое в них. Я был бы очень благодарен вам, шейх, если бы вы прочли мне одну из своих касыд — хочу, чтобы и меня коснулся тот дух, который наполняет вас». «Охотно», — поклонился я и прочел «Касыду имени»:

Взгляни на пляску калама, касыде моей внемли,

Столп веры, светоч ислама, опора бедных — Али.

Божественно милосердный, я знаю, что ты скорбишь

И в сладостных кущах рая о тяжких скорбях земли.

Ты видишь, как пальцы ветра сгребают золу кострищ,

Чтоб след давнишней стоянки развеивался вдали.

Ты видишь, как здесь я плачу — ведь горько, как колоквинт,

Воспоминанье о сильных — о тех, что навек ушли.

Вот здесь веселое пламя плясало вокруг котлов,

И ярко ткани палаток в угрюмых песках цвели.

Здесь лучшие среди верных раскинули свой бивак,

Что Антару и аль-Варда отвагою превзошли.

Оружием любовались, шутили, — чтобы затем

Их трупы враг–победитель влачил в дорожной пыли.

А тот, кто выжил, сегодня — слуга безбожных владык,

Грызущих древо ислама жадней вредоносной тли.

Душа, как и тело, смертна, и худшей участи нет:

Свою погубивши душу, быть лишним грузом земли.

Али, о светильник духа, не много таких, как ты,

Но масло их не скудеет, не гаснут их фитили.

Защитник бедных и слабых, ты был коварно убит,

В твоей благовонной плоти, как розы, раны цвели.

Чтоб дух, тебя наполнявший, касался моих волос.

Всеведущим делал сердце, — я принял имя Али.

Того, что дух совершает, не может свершить никто,

По водной глади без ветра он двигает корабли.

Их было лишь восемь тысяч — которые в Андалус

Зеленое знамя веры и меч пророка несли.

Но силу несметных ратей осилил праведный дух,

Бесславно враги ислама от их мечей полегли.

Развеялась мощь Мансура, воздвигнувшего Багдад,

Как греза, отец которой — дурманный дым конопли;

Халифа, перед которым дрожал нечестивый Рум,

Карматы, дикие тюрки и франкские короли.

Поверг он тысячи тысяч, чтоб свой упрочить престол,

А время его повергло в бездонную пасть земли.

Бессильным рушится прахом вся сила земных владык,

Но зерна духовной мощи из праха царств проросли.

Подвижники веры вечно людей за собой ведут

В тот праведный путь, которым их ангелы встарь вели.

Зовите Али Мансуром, друзья, отныне меня,

Чтоб сплавил я мощь Мансура с высокой душой Али.

Я закончил чтение и после некоторой паузы попросил у Ага–хана разрешения задать ему вопрос. Тот вздохнул, собираясь с мыслями, и промолвил: «Разумеется, спрашивайте, шейх». «Прошу простить мое неразумие, но все же мне не до конца ясно, что заставляет вас, низаритов, испытывать к зинджам такую вражду, — сказал я. — Ведь у вас много общего: строгая дисциплина, иерархия, единоличный правитель… Нет ли здесь противоречия?» «Никакого, — возразил Ага–хан. — Наша вражда с ними — это извечная борьба духа и плоти, борьба того начала, которое влечет человека обратно в земную скудель, и того, которое влечет его к слиянию с Божеством. Попечения об утробе заслонили от зинджей небо. Они подчиняются власти, мы же — авторитету; они подчиняются из страха, мы же — из стремления к познанию и совершенству; они становятся рабами потому, что родились в стране рабов, мы же принимаем обет послушания добровольно. Те наши люди, которые достигли лишь низшей ступени познания, могут сложить с себя обет и вернуться в мир, да и большинство посвященных в высшее учение могут сделать это, если пожелают. Такой возможности лишены очень немногие — те, что знают самые сокровенные тайны общины, но им никто не поверяет тайны насильно, они знают, какой груз они возлагают на себя. А зинджи не просто должны быть рабами с рожденья: им вдобавок внушают, будто рабство — высшая добродетель, а стремиться стоит лишь к обогащению, которое единственно почетно. В зинджах соединились пороки буржуазного мира и пороки вашей Совдепии, поэтому противопоставлять то и другое не стоит: в порочных обществах всегда много общего. В конце концов цари зинджей достигли того, что их народ полюбил свое рабство. Мы враги, шейх, и были ими всегда, задолго до вашего появления». «Я рад. Мне не хотелось бы сознавать, что кровь ваших людей проливается лишь из почтения ко мне», — сказал я. На этом закончилась моя вторая аудиенция у Ага–хана.