Кислородный предел - [83]

Влюбленность в любой неодушевленный предмет, если это не шедевр искусства, всегда казалась ему чем-то противоестественным. Новый образ возможности, вброшенный производителем в медийное пространство (будь то новый седан с генами купе или мужской парфюм, на чей неотразимый запах юные красотки слетаются, как мухи на известную субстанцию), производит в человеческом сознании грандиозную подмену причины на следствие и, соответственно, наоборот: ни одна овеществленная мечта рекламного героя не сделает тебя лучшим художником, лучшим врачом, лучшим огранщиком, лучшим любовником. Новый образ возможности не только мотивирует, но еще и растлевает, превращая богатого в мироеда и сухаря, а нищего — в завистника и потенциального убийцу. Нет, Мартын не призывает человечество вернуться к основам христианства; он — вполне себе гедонист, который часто думает о ладно скроенных и крепко сшитых кусках отлично обработанного хлопка, шерсти, шелка, кожи, испытывает радость от обладания вот этим дареным конем, свободно и спокойно наслаждается материальными благами, какие только может принести ему его искусство. Нет, в вечном, бесконечном споре богатых с бедными, а вернее, стяжателей с бессребрениками Нагибин ни на той, ни на другой стороне. В этом вечном споре он всегда на стороне созидателей, делателей. Мартын из тех, кому произведение всегда дороже обладания, и, надо думать, в этом он одинок: вменяемое большинство людей так никогда и не вырастет в тех одержимых потребителей, которых лепит из них реклама. Природа мудрее, чем все человечьи потуги существовать в обход ее железных, беспощадных законов: соблазн создать отличное, образцовое, неповторимое, произвести на свет еще один шедевр, достойный восхищения, сильнее соблазна получить готовое, каким бы раз-«Клеманом» это готовое ни было.

Нагибин чинно и на «пресмыкающейся» скорости — не выше шестидесяти — катит по улице. Мальчонка на «Икс — пятом» мигает сзади фарами — пропусти. На следующем повороте подрезает, обходит, Мартын успевает схватить белозубую улыбку превосходства в свою, нагибинскую, сторону. Ну-ну, сынок, смотри не перевозбудись. Нагибин давит на педаль акселератора; адреналин с форсажным ускорением впрыскивается в кровь, стрелка спидометра делает молниеносный бросок; «Клеман», подхваченный роскошно ровной, мощной тягой, летит вперед, как семя сквозь уретру, с неумолимой плавностью обходит мальчугана, как олимпийский чемпион по плаванию впервые брошенного в воду подслеповатого щенка. Отдаленный звук V-8-го и завывание механического нагнетателя добавляют остроты ощущениям. Колодки очень мощные — за спиной как будто раскрывается тормозной парашют.

Вогнав седан в прозор между какой-то смирной «Маздой» и «Тойотой», он расслабляется и, подчиняясь общей вялости, небыстро движется в своем ряду. Недавнее, утреннее беспокойство за Зою, тем более страх улетучиваются, осознание своей беспомощности сменяется обратным чувством — своего всемогущества, подконтрольности их с Зоей личного бытия. К мозговым коммуникациям подключается отлично знакомый абонент — беспросветно тупой, приставучий нагибинский двойник, обыкновенно выдающий сентенции настолько плоские, что смысл в них ощущается, как вкус в затвердевшей мутноватой камеди вишневого дерева. Вот и сейчас если вычленить рациональное, здравое из бубнения паразита, то мыслишка окажется примитивной до жути — жизнь удалась. Он, Мартын, сверхвостребован, у него своя клиника, медицинский процесс в которой жестко регламентирован алгоритмами работы ISO стандарта; он, подобно знаменитым истребителям «Стейнвеев», дает в прямом эфире безупречные концерты, которые транслируются на Европу и мир (еще в девяносто восьмом он, худощавый, напряженный юноша, давал свой первый международный мастер-класс в Женеве и за его манипуляциями наблюдали две сотни хирургов в зрительном зале и еще двенадцать тысяч человек, рассеянных по свету). Действительный член ОПРЭХ и ESPRAS, он имеет двенадцать патентов на завидные изобретения в области пластической и реконструктивной микрохирургии. Что касается фейслифтинга, сам Рамирес здесь назвал его своим наследником, «новатором, заглянувшим дальше края» (ах, с каким восторгом смотрел на покрытые пигментом, все в наростах и вздувшихся жилах, безошибочные руки этого восьмидесятилетнего старика, в каждом жесте которого пели ограниченная только естественным пределом свобода и огромнейший, непогрешимо-выверенный опыт). В ринопластике, по всеобщему признанию коллег, с ним сравнятся разве только Левандовский и Кински. В ринопластике, как написали в строгом и нещедром на цветистые метафоры «Европейском вестнике эстетической медицины», он, Нагибин, «конечно, меньше, чем бог, но и больше, чем человек».

Да и хер с репутацией, с именем — он, Нагибин, свободен, он может заниматься делом, следовать предназначению, ни в чем не будучи стесненным; он может жить в своей стране, ходить по улицам, на которых он вырос, ежедневно ловить уменьшительно-ласкательные и забористый мат русской речи, без тетешкающих переливов которой сам воздух как будто становится пресным, каким-то генетически модифицированным. Когда учился в Сеченовке, всерьез подумывая о том, чтобы свалить, уверенный, что только в Лозанне или Лондоне найдет вот это равновесие между собой и миром, между тем, что готов и способен отдать, и тем, что надеется от мира получить. Но мир изменился быстрее и больше, мгновенней, обвальнее, чем мог Нагибин ожидать. И глазом моргнуть не успел, как не осталось разницы между благами, которые он мог стяжать бы там, за рубежом, и теми, которые — здесь. Глобальный мир вдруг обнаружил чудовищный и ненасытный спрос на тот товар, который предлагал Нагибин, на то искусство, в котором Мартын был не последним. (Двойник Нагибина наткнулся, Мартын узурпировал право вещания — дальше он сам.) Мартын на переднем краю исполинской борьбы за всеобщее соответствие идеалу — стандарту вечно юной стройной девушки с длинными навощенными ногами, стиральной доской живота, высокой и упругой грудью и, наконец, лицом, где эротический соблазн математически сосчитан и вычерчен как по лекалам (от точки смыкания губ Анджелины Джоли до пика подбородка Сальмы Хайек, от козелка Скарлетт Йоханссон до нижнеглазничного края Миллы Йовович). Можно сколько угодно говорить о том, что каждый человек единственен и неповторим, о чем по десять раз на дню Мартын повторяет молоденьким пациенткам, которые считают себя никчемными утконосами и никому не нужными лошадьми. Можно сколько угодно говорить, что горбинка или вздернутый, как у питбуля, кончик носа или несколько даже олигофреническая тяжесть подбородка сплошь и рядом придают женским лицам исключительную прелесть, что неправильность, резко индивидуальное нарушение классических соотношений может восхитить, в то время как, напротив, безупречная соразмерность и дотошная пригнанность друг к другу характерных черт оставляют окружающих мужчин равнодушными: глазу не за что зацепиться. Можно сколько угодно говорить, что по — польски красота — урода и красивым становится тот, кто способен настоять на своем уродстве. Но этот современный идеал безжалостно объективен, и все, что лежит за его границами, должно быть отсечено. Он рожден под южным знойным солнцем, этот идеал, в его жилах течет гремучая смесь африканской, азиатской и, разумеется, латиноамериканской крови (чем дряхлее цивилизация — в данном случае европейская, — тем моложе, тем ближе как будто к началу времен ее сексуальный идеал), у него хищный очерк скул, жадно вывернутые чувственные губы и особое строение глазного райка, дающее эффект неотличимости девической невинности от б…декой искушенности. В нем нет второстепенных мелочей, и над его созданием вместе с Мартыном ежедневно трудятся сотни тысяч людей — фотографов, операторов, клипмейкеров, графических дизайнеров, наклейщиков и упаковщиков.