Кислородный предел - [78]

Слышны были стук тяжелых армейских ботинок, глухие тычки, одиночные краткие вопли протестующих предпринимателей; большинство сносило экзекуцию молча.

— Вот дура, я дура, — себя казнила Зоя и было ей невмоготу поверить ни в собственный идиотизм, ни в этот, творящийся вокруг. — Это же надо так попасть. С тобой, конечно, все из-за тебя, вы бизнесмены крупные, нет, пусть вас туг сажают, бьют, расстреливают, а я-то тут при чем?

— Чего вы добиваетесь? — раздался голос с пола, дрожащий от негодования. — Бессмысленно, кретины, что вы тут устроили, бессмысленно. Ну, возьмете вы вашего Драбкина — дальше что? Да вас тут обложили давно уже со всех сторон и всех тут до единого положат. И люди пострадают невиновные. Это ж какими вообще мозгами надо обладать, а, офицеры?

— Хотя бы женщин отпустите! Требуем! — еще тут крикнул кто-то в припадке самоотверженности.

— Послушайте, господа офицеры, — подключился третий, — я писать хочу.

Загрохотали тяжкие ботинки, низверглась дребездофонией со столов посуда, протестных элементов усмирили — хватило по пинку на каждого.

— Урод! — вдруг прошипела Зоя ненавидяще.

— Да почему же я урод?

— Этот, в туалет который. Ему-то шутки все, а может, кто и по-серьезному. Я вас, простите, не шокировала?

— Да что вы, что вы?

Замолчали. Ухо ее вот оно, рядом; он ей в ухо зарифмованные строчки:

— Но вразрез всеобщей мысли, ни на что на свете невзирая, пить и писать требовали дети.

В него вцепилась, в лацканы обеими руками, уткнулась головой в плечо, прильнула, вжалась, затряслась. Не могла во всех смыслах. И он, Сухожилов, не мог. Без этой вот с Зоей невольной сращенности. Музыкально безграмотная сухожиловская душа на предельных оборотах вырабатывала непристойнейшую и безгрешнейшую в мире благодарность за чудо этого лица, за чудо самой Зоиной крови, которая упрямо, неослабно билась у него в висках толчками, и он едва удерживался от того, чтобы без слов уткнуться носом в ее горячий нос, прижаться губами к ее бьющемуся веку. А дальше он, они, никто не понял, что произошло, внизу под ними что-то грохнуло, так глубоко, как будто под землей, и крики посыпались горохом из мешка — «Стоять! Стоять! Стоять!» — возня, шлепки, удары, буханье, опять мгновенно посыпались на пол стеклянные, фарфоровые кластеры, и треснул, раскатился выстрел, за ним другой, и охнуло у них над головами, на этот раз предельно близко, и целый мир накрылся обвальной смертью, когда людей сметает, вбивает в пол, расшвыривает, всем скопом, разом, не оставляя ни секунды для роздыха, ни щели голосовой для визга, всхлипа, ойканья, не позволяя пискнуть — не то что осознать.

— Пип-пип, луноход-один вызывает лунохода-два.

— Что в Градской, как? — донесся сквозь шорох и гул электрического ветра нетерпеливый голос.

— Ты, может, впустишь? — взмолился Сухожилов.

Дверь запищала, отомкнулась. И Сухожилов, лифт не вызывая, вверх взлетел. Стоял перед дверью, в глазок видеокамеры смотрел, давил на кнопку. Затворы лязгнули. Он, не дождавшись, сам толкнул, вошел, и взрывом дикого веселья, вгоняя сердце в пятки внезапностью и вероломством нападения, вдруг на него набросился, метнулся в ноги кто — то в темноте — хохочущий и тут же запыхавшийся ребенок, предположительно девчоночьего пола, едва не сшиб, влепился, вжался, ноги обхватил, уткнулся головой в живот.

— Ух, еб твою! — выдохнул от неожиданности Сухожилов.

Ребенок отпрянул испуганно, в квартире вспыхнул верхний свет; разинув рот, в прихожей стояла девочка лет четырех-пяти и таращила на Сухожилова огромные, беспощадные, пронзительные голубые глазищи, одновременно беззащитные, как ежиный пятачок, и убийственные, как бритва.

— Ой, а это и не мама, — сказала, поджимая скорбно губы, девочка, но было видно, интерес к пришельцу бил в ней ключом.

— И даже не бабушка, — сказал Сухожилов печально. — Я за нее. — Он порылся в карманах, но не нашел там ничего, кроме бумажника и пачки сигарет. — А шоколадку я сам съел, — признался он виновато.

— Ты пьяница? — спросила девочка, не сводя с Сухожилова бесстрашно-испытующих глаз.

— А почему ты так решила? — спросил он, опускаясь перед ней на корточки.

Потешно скривившись, она зажала нос, помахала рукой, отгоняя исходящие от Сухожилова сивушные пары, после чего — насколько позволяла мимика — изобразила сухожиловские нездоровье, помятость и колючую небритость.

— И то верно, — согласился Сухожилов.

— А мама когда приедет?

— Не скоро, — только и нашелся он. — Самолеты почему-то не летают.

— В Америку?

— Ага, в Америку. Карантин там, в Америке. Ветрянка там у них у всех, все в маленьких зеленых точечках.

— И мама?

— Нет, мама без точек. Красивая, как и всегда.

— Э, ты чего там? — выступил из полутьмы Подвигин, погасший, жалкий, в переднике, с глубокой миской и вибрирующим венчиком в руках.

— А это папа мой! — торжественно объявила девочка, подбежала к Подвигину и уткнулась в него. — Вот мама уехала, а папа вернулся. А ты кто?

— Я папин начальник, — сказал Сухожилов. — Пришел ему работу на дом задавать.

— Ты не начальник, — убежденно заявила она.

— Да? Почему?

— Потому что ты пьяница.

Сухожилов развел от беспомощности руками.