Кислородный предел - [69]

— Обломаю, — пообещал Нагибин безо всякого энтузиазма и прочь пошел, как будто никакого Сухожилова перед ним и не было.

— Увидишь, увидишь, — крикнул ему в спину Сухожилов. — Друг против друга мы, забыл, Зидан? Я персональную опеку, не снимаю, понял. — И трубку уже взял, набрал кого-то. — Ну, здравствуй, Драбкин. Сухожилов. Нет, мимо, не нашел. Хрен знает что мне подложили вместо девочки моей. Ты вроде помощь мне? Записывай, берем тебя, пацан, в компанию. Башилова Зоя Олеговна. Ну, все, люблю, целую, жду.

10. Мартын

Он проснулся от приступа нестерпимого счастья. Во сне, смешном до колик и оглушительно достоверном, Нагибин оказался первым в мире брюхатым мужчиной, что получит миллиард золотых юаней от правительства земного шара за рождение человечьего детеныша. Как и всякий умелый, искушенный пловец по знакомому морю собственных снов, он готов был ко многому, и ничто сперва, как говорится, уникального не предвещало: вот Нагибин выходит на лестницу, вызывает лифт, предвидя, что кабина, возможно, превратится в ракету и прошьет крышу дома на Фрунзенской набережной, унося Мартына в ледяную и синюю стратосферу. Лифт, однако, повел себя по законам земной машинерии и доставил Сухожилов на первый; день как день, жизнь как жизнь — он выходит на улицу, на стоянке его дожидается дареный конь; он садится за руль и беззвучно трогается с места; вот уже титановый зверь, бросив сыто урчать и взревев нагнетателем, как комета, прошивает время и пространство, услаждая Нагибина чувством всемогущества и неуязвимости. Тут-то все и начинается. Летящий на предельной скорости автомобиль как будто оплавляется и размывается воздушными потоками, и что — то мягко, в то же время неотступно-властно увлекает обомлевшего Нагибина назад, и мир вокруг него сжимается и меркнет; Нагибин, оказавшись в темной, с эластичными стенками трубе, начинает умирать. Извивается, как червь, пытаясь выбраться, но сплошные мягкие горячие тиски держат слишком плотно, цепко, и уже не может он понять, ощутить, в какую сторону он рвется, пробивается — вглубь ли, наружу ли.

Он становится все легче, все слабее, все ничтожнее; все нагибинские члены наливаются особым безразличием, и уже вокруг него та горячая, вне разницы между принуждением и волей, влага жизни, из которой он произошел и в которую теперь вернулся. Он ждет не дождется, когда ему станет окончательно темно и тесно. И тут бы ему и проснуться, но это не все, не конец; вдруг какая-то властная сила вырывает Мартына обратно, опускает на стол, и над ним склоняются врачи со знакомыми глазами Иры, Шлимана, Алины; они что-то кричат ему, что Мартын не сразу понимает в силу полной несуразности, невообразимости. Не кричат же они, в самом деле, «тужься». Шутки шутками, Мартын еще пытается острить насчет миллиарда золотых юаней да и жалких двухсот пятидесяти тысяч рублей от российского правительства — вдруг ему, Мартыну, «неожиданно понравится» и «захочется второго», — но не может ничего поделать со стремительным расширением своего бытия: что-то в нем растет мучительно, неослабно, неостановимо, и не то чтобы вспухший живот его тверд, как орех, и не то чтобы на самом деле что-то разверзается между сфинктером и мошонкой, а трещит башка, раздвигаются от страшного напора ребра, и мощнейший ток любви и боли промывает выпотрошенную, словно рыба, душу. Он еще не видит ничего, обессилевший, ослепший, но уже все понимает — что родил свою Палеолог, что она лежит сейчас у него на животе, слабая настолько, что Мартыну страшно посмотреть, с испещряющими тельце беззащитными синеватыми жилками и покрытая смазкой. Вот так нет! Она слишком уверенно, крепко восседает на нем, на мартыновских чреслах, слишком сильно упирается в мартыновскую грудь все умеющими взрослыми руками: он родил ее теперешней, той, которой встретил; вот она над ним, улыбается своей, только ей одной присущей заговорщицкой улыбкой и глядит большими синими глазами — с таким неиссякаемым и непрерывным удовольствием от любования, с которым лишь ребенок может смотреть на падающий снег, приковавшись к этому — самому наглядному в природе — образу бесконечности.

Когда он просыпается, то первое его желание — придвинуться, прижаться к ней, мягко чмокнуть во всклокоченный, щекочущий губы затылок, через вечность дождаться, когда она шевельнется под его осторожным нажимом и, прогнусавив что-то негодующее, резко дернет лопаткой, может быть, даже двинет Мартыну в скулу, в подбородок — это как получится и куда придется, — после этого сожмется вдвое против прежнего и продолжит дрыхнуть с поджатыми к животу коленями — врагу не сдается наш гордый «Варяг», горячая, эгоистично-жадная неукротимая в своем стремлении отоспаться на пару миллионов лет вперед.

Мартынов порыв — рассказать ей, что только что во сне он произвел ее на свет, — чрезвычайно силен, но, уже протянув к Зое руку, он на самом краю останавливается. Во — первых, потому что знает, что Зоя всегда просыпается тяжело, лягаясь и вцепляясь в одеяло хваткой утопающего, не желая отдавать и пяди покрывающих ее шерсти и хлопка, исторгая ругательства, из которых «удинахер» — самое мягкое. Во-вторых, потому что вчера она возвратилась в три ночи, а сейчас еще очень рано, и в одиннадцать ей ехать в адвокатскую контору нанимать защитника для своей галереи, на чье помещение вдруг нашлись могущественные и прожженные охотники. В-третьих, ему начинает казаться, что его откровение — не новость для девочки; то, о чем ему не терпится поведать, ей известно с самого начала, с того самого дня, когда они впервые делали любовь; даже как-то неловко рассказывать: экая невидаль — роды.