Кислородный предел - [56]

— Ну а кто тогда, кто?

— Да никто. Сейчас за город вот отъедем и узнаем. А, Кирюх? Узнаем? Эх, жалко кончилась эпоха. То ли дело было раньше. Приезжаешь — поджилки трясутся, у этого искусствоведа пиджак от кобуры топорщится, романтика. Праздника, Кирюха, хочется, праздника.

Их было четверо с Арсеном во главе — голодных молодых волчат, выгрызавших себе репутацию непобедимых, еще студентов, поражавших невиданной дерзостью в вольном толковании Закона об акционерных обществах. На третьем курсе Сухожилов впрягся совершенно бескорыстно в довольно громкое «благотворительное» дело — устроился помощником известного правозащитника Захавы, который читал им лекции в МГИМО, — груз «двести», солдатские матери, невыплата пособий, полагавшихся родне погибших, исчезновение огромной суммы в кассах Министерства обороны. Захава, взваливший на себя дела трех тысяч униженных и оскорбленных по стране, в разгаре разбирательств угодил в Бурденко, и Сухожилов поневоле занял место шефа: ах, как он был прекрасен, когда вещал о мальчиках, которые вернулись к мамам в цинковых гробах, о матерях, что ездили из части в часть на опознания: сначала нужно было доказать, что вот он, сын, — среди сотен других, таких же сожженных, почерневших, одинаковых, — и чтобы получить необходимую, по форме, справку, сначала нужно было предоставить еще одну, и так до бесконечности, и образовывался круг, неразмыкаемый, составленный из тех, кто ни в каких списках не значился.

Был генерал-майор один, который разработал нехитрую схемку: все воины, побитые свинцом и посеченные осколками, обозначались им в бумагах как самовольно оставившие часть, и никаких героев, отдавших жизни родине, по документам как бы и не гибло, и Сухожилов эту схемку продемонстрировал суду (с гольфстримовским движением восьмидесяти двух украденных у государства и народа миллионов) с таким уже удовольствием, с каким ребенок разбирает на запчасти игрушечный армейский грузовик; вот тут его и заприметил, восхитившись, Арсен Максудов — блестящий будущий искусствовед и социолог культуры, куда как лучше, впрочем, разбиравшийся в юриспруденции; двухметровый роковой красавец с неотразимым, с поволокой, взглядом по-бараньи нежных глаз, весь в черном шелке и с белым золотом «родной» Omeg'n на запястье, пришелец из другого мира, где обитали те, кого он, Сухожилов, в ту пору безотчетно ненавидел. «А здорово ты схемку эту», — сказал ему Арсен. — «Да это и не схемка — так, пародия на человеческую умственную деятельность», — ответил Сухожилов. — «Вот как? Ну, видимо, тогда сам бог велел нам вместе… Я конечно, понимаю, что на жирной справедливости этой «цинковой» темы ты сколотишь нехилый символический капитал, лет через десять станешь уважаемым человеком, но разве тебе это надо?»

Попивая пакетированный «Липтон» в «гадюшнике» на Малой Бронной, они вчетвером провожали голодными взглядами чужие чистокровные «Майбахи» и «Бентли», сверлили волчьими глазами сорокалетних отрастивших брюхо и кошелек господ с эскортом из высокорослых, крутозадых телок, маняще-близких и невыносимо-недоступных. Судили-рядили о том, что они, молодые, опоздали родиться. Еще пешком под стол ходили, когда все жирные куски, все нефтяные лужи были расхватаны, и что прошли давно и безвозвратно времена, когда на голой предприимчивости возможно было выехать из грязи в князи, когда законов никаких, по сути, не было, когда бесхозное добро — от пельменных до алюминиевых монстров — валялось под ногами.

«Разве нам тягаться с ними, — пылал негодованием и прыщами Саша Костин, — с этими сытенькими нефтяными уе…щами? Которые за жизнь ни разу пальцем о палец не ударили, но при этом с семнадцати лет разъезжают на «поршах»? Конечно, наш папа не оставил нам отрезка газовой трубы или хотя бы захудалого цементного заводика. Я предприимчив, дерзок, молод, целеустремлен, прекрасно образован, но у меня нет шансов. Они употребят мои таланты, образованность, мои, в конце концов, порядочность и трудолюбие, а к сорока годам, спокойно, без зазрения совести выкинут, как выжатый лимон. Нет, большинство из нашего поколения никогда не выбьется в боссы, так и останется планктоном, офисными крысами с прожиточным жалованьем от звонка до звонка».

«Вот тут ты ошибаешься, — отвечал ему Арсен. — К большому переделу наше поколение опоздало, но разве это значит, что в такой прекрасной и огромной стране, как наша, уже и поживиться нечем? Тоскуешь о Клондайке под ногами? А он ведь никуда не делся, твой Клондайк».

А дальше Арсен раскрывал свою базу на грошовом samsung'oBCKOM ноутбуке и демонстрировал, что «пыли» в Москве по-прежнему больше, чем алмазов в Якутии, и только полностью лишенному фантазии профану может показаться, что все эти сокровища недосягаемы. Нет, драгоценные, как яйца Фаберже, многоэтажные билдинги, которые принадлежат московским конструкторским бюро, различным там НИИ, хранятся под причудливо сплетенной, но чрезвычайно тонкой паутиной, и нужно только научиться за эти ниточки тянуть, чтоб памятники сталинской архитектуры, как по волшебству, сменили своего владельца.

На четверых, недолго размышляя над названием и как бы даже в патриотическом порыве, они зарегистрировали свою впоследствии скандально знаменитую «Россию»; в те времена еще «Россией» разрешалось называть любые ограниченно ответственные общества, пусть даже крохотный ларек с презервативами и водкой в Северном Бутово. Арсен нашел заказчика — каких-то недобитых, в меру цивилизованных бандитов и взял у них «кредит» под стартовый проект, который мог бы оказаться для их «России» и последним, — кредит под кошмар НИИ «Микросчетмаш» и отжим восьмиэтажки на Большой Андроньевской улице. Сухожилов придумал ходить по квартирам интеллигентных ежиков НИИ, собирая подписи в поддержку неких бывших инженеров-оборонщиков, протестующих против нового реактивного взмыва цен на жилищно-коммунальные услуги. Под лист бумаги, ловко испещренный подписями несуществующих праведников и с неприметной прорезью внизу, подкладывался чистый договор продажи — «вот здесь подпишите, пожалуйста», — и через две недели у «России» было тридцать шесть и шесть процентов акций (эта, ну, прямо как на градуснике). Еще через неделю с одышливым сердечником Калягиным — директором НИИ — сыграли злую шутку, благодаря которой Сухожилов стал легендой для новых поколений: наутро генеральный обнаружил в кабинете компактное надгробие из серого гранита, узнал на фотографии себя и, прочитав до ужаса банальную, нечеловечески смешную эпитафию, на месяц слег в больницу. Что на той легендарной плите было выбито, а, Сереж? «Горечь утраты не высечь на камне». (С той поры все захватчики взяли моду присылать директорам то гробы орехового дерева, то лавровые венки с траурными лентами «от родных и близких».) Пока директор приходил в себя, болтаясь между никчемушной жизнью и никого не волнующей смертью, «россияне» провели собрание акционеров и написали протокол о прекращении полномочий старого Совета и, собственно, несчастного сердечника. Получили державу и скипетр, зарегистрировали на руинах «Микросчетмаша» новое ООО «ИЦ «Микрон», перевели активы на ООО «Энигма» и продали восьмиэтажный билдинг за двадцать восемь миллионов «добросовестному», продешевив, конечно, вдвое и понимая, что всего лишь через год актив потянет на все сто.