Кислородный предел - [38]

— Мужчина, что вы здесь? Остановитесь.

И Сухожилов тут же властным жестом к себе охранника подманивает:

— Пожалуйста, сейчас же подойдите.

Но скалится охранник, подскочив:

— Ты корочку-то убери. Не катит корочка. Особо деловой? Прокуратура? Кто ты? ФСБ? Да я с утра таких вот четверых, как ты, всех с корочками.

И хваткой в Сухожилова железной, но тот ему уже за ворот зеленый ком бумажный впихивает.

— Слышь, друг, ну, надо! Что, не человек? Ты к главрачу меня… Ну, жизнь от этого, судьба!

— Короче, так сейчас я в грузовой тебя. На третьем выйдешь и налево. Потом направо до конца по коридору. Там дверь, табличка медная. Наткнешься на кого — твои проблемы.

— Спасибо, выручил.

И вот уже на третьем он и к главврачу врывается.

— В чем дело? — Пухловатая женщина за массивным столом кажется уютной, теплой, как обмятая подушка, но это впечатление от одного лишь контура, от лицевого абриса, а стоит посмотреть в глаза, печальные и беспощадные, как ты увидишь истинного, бесконечно терпеливого избранника боли; человека, который полжизни провел в непрерывном разделении страданий — поровну, на двоих, на себя и больного, на себя и умирающего.

— Здравствуйте, — он тщится улыбнуться нагло и обезоруживающе, — Елена Григорьевна. Мне это… женщина нужна… ищу я женщину…

— Так, понятно. Есть телефоны, списки, там ты не нашел, ко мне ворвался — дальше что?

— У вас же есть и неопознанные. Насчет бы их узнать.

— Но к ним нельзя — не понимаешь разве? Они ведь потому и неопознанные, что без сознания и сами себя назвать не могут. Опознавать пока что некого, а там — как знать.

— Это женщина, молодая, — Сухожилов долдонит, — двадцать пять — тридцать лет, средний рост, сложение стройное… хрупкое… Что можете сказать?

— Могу. У меня таких четверо — стройных и хрупких.

— Елена, я очень вас прошу… увидеть нужно, очень нужно… ну просто я там с ней был, понимаете? Я вот тут перед вами, и мне ничего, я живой, а она — неизвестно.

— Еще раз повторить? Тут у меня ожоговое — не терапия, ничего другого.

— В смысле?

— Узнать не сможешь, в смысле. От десяти процентов поражений тела и до бесконечности. Мама не узнает, понял? Рано, мальчик, рано. Неделя пройдет, месяц пройдет, вытащим, выходим, в себя придут, тогда — даст бог — посмотрим. Ну, что могу? Терпи.

— Но как же — волосы, глаза… ведь можно?

— Да до корней все волосы. С глазами, в общем, тоже все не слава богу.

— И все равно я вас прошу. И есть ведь документы, вещи, обрывки пусть, но можно ведь судить. И вот еще вопрос: а если не с ожогами — от газа если… то есть от дыма? Ну, отравление вот если, отравление?

— Нет. Такие есть мужчины, женщин нет.

— Прошу вас, разрешите. Надо знать.

— Кто? Девочка твоя?

— Моя, моя. Я, понимаете, все время с ней в гостинице, держал, не отпускал, а дальше… ну в общем, как… оставил… ну в смысле в ванную ее… вы понимаете, ну, в воду… и вот теперь… ну получается, что я… ну сам ее, должно же было быть наоборот… должна она живая, — он улыбается совсем уж идиотской, потерянной улыбкой.

— Ну вот что, мальчик. Сейчас пройдешь, куда скажу, — оденешься. Устроишь мне истерику, тогда не знаю, что я с тобой…

В бахилах, в маске, в шапочке и под конвоем бородатого, очкастого врача он попадает в загерметизированное, как будто безвоздушное пространство отделения ожоговой, в просторный коридор с окрашенными бледной охрой стенами, а дальше — в помещение с множеством разнокалиберных и непрестанно попискивающих мониторов; здесь несут свою вахту, сменяясь, медицинские сестры, и сквозь стекло он может, словно глубоководных рыб, увидеть дюжину больных на койках — вот этих биомеханоидов в тугой, прозрачной паутине дыхательных шлангов, спасительных капельниц, со спутниками банок и пузырей над головами; вчерашних людей, в которых нет ни памяти, ни самой верной, примитивной, инстинктивной, нерассуждающей жадности к жизни. И открывается ему душеубийственное, на грани каннибальской кухни, зрелище обширно, глубоко, неистово прожаренной плоти — изборожденной ярко-красными эрозиями, с сухими пепельными, палевыми корками богоотвратных струпов. Да нет, все самое пугающее закамуфлировано, накрыто, стянуто пропитанными жирно, белыми, как снег, и пожелтевшими спасательными масками, компрессами, повязками, но так, возможно, даже хуже: приходится домысливать и словно инстинктивно, неподотчетно вызывать на собственной сетчатке недостающие, скрытые пазлы картины. Но он уже, как будто щелкнув тумблером, настраивает переводчик с нечеловеческого внешнего на внутренний язык; его интересует, захлестывает горло пуповиной не впечатление, но истина.

Он ищет уцелевшую, нетронутую малость, хотя бы пядь, ладонь — хватается за щиколотку, вцепляется в запястье, впивается в открытые, безумные, какие-то медвежьи глаза с мохнатыми от гноя или опаленными ресницами. Нет, он не фраер, он только на словах беспомощен, в словах схватить бессилен облик, как в дырявый бредень, как в сеть с огромными ячейками, в любую из которых с лихвой пролезет слон, — «рост средний», «нос прямой» и «губы тонкие». Нет, он единственный владеет тайной моментального, предельно верного, неотразимого воспроизводства этих черт, всего телесного состава, каждой малости от солнечной макушки до маленьких ступней — предплечья, кисти, пальцы, лопатки, позвонки, колени, икры, пятки — самой температуры тела, свечения кожи, жара крови. И пусть угодно кто — да хоть олень ее, Нагибин, — сидит перед компьютером и подбирает по подсказкам — прячущего ожесточенные зевки — эксперта нужные глаза и губы, нос, подбородок, скулы, пока не обнаружится в коллекции — что невозможно — хоть сколь-нибудь пригодный, соответствующий натуре вариант, который вытаращится на поисковую команду с настоящей, неподдельно Зоиной беспощадно-доверчивой жадностью.