Кислородный предел - [36]

«Смысл жизни в роскоши, — она сказала. — Человек, едва поднявшись с четверенек, стал воздвигать дворцы и храмы, усердно рисовать различных редких и могучих зверей. И, в сущности, он все, что зарабатывал своими прагматичными усилиями, пускал и распылял на то, чего нельзя потрогать руками».

«Роскошь так роскошь», — подумал он тогда. Ничего утилитарного он Зое предложить не может. Галереи не вернуть. Сухожилов слишком хорошо знал систему и слишком хорошо, на ощупь, как слепой, осязал механизм, который самолично внутри системы и выстраивал. Он знал себе цену — предел своих возможностей. Он, как банку с килькой пряного посола, был способен вскрыть любой объект — за исключением действительно серьезных, оберегаемых всесильными государственными структурами — и мог изобрести «отмычку к самому себе», построить на любом объекте мощную, практически непроходимую защиту. Он мог вмешаться в середине партии, он мог бы, поднапрягшись, вывести из-под удара беззащитного короля, когда прямые и диагонали заняты враждебными фигурами, он, словно «по дороге жизни», мог бы протащить единственную пешку через все поле, вывести ее в ферзи… но партия с Зоей была уже кончена.

Любая судебная процедура была бы лишь магическими пасами над бездной; пытаться вывести объект из-под нового добросовестного собственника — все равно что швыряться камнями в пустоту, прекрасно зная, что обратно, из этой пустоты, никто в тебя камнем не кинет. Оставалось наслаждаться роскошью — фантастической перспективой внебрачной связи. Но все же он доставит Зое удовольствие. Нет, не взглянуть в глаза обидчику и в рожу засекреченную плюнуть ей позволит, а настоящий цирк устроит, адский отжиг. Он на Форуме проблем безопасности крупного бизнеса выступит с произвольной программой. Начнет с чего? Не бизнес надо защищать, а общество от бизнеса, который есть смертельная угроза и раковая опухоль на теле страны с величайшей культурой. А дальше скажет: «Господа, взгляните, перед нами всеми уважаемый Борис Сергеич Федоров, бизнесмен, меценат, глава благотворительного фонда «Возрождение». Прекрасный семьянин и благородный человек, который движим исключительно заботой о нравственном здоровье новых поколений, он поручает вашему покорному слуге оттяпать у законного владельца памятник конструктивизма. И дальше в этом духе… Про «Черный квадрат» и «Бубновый валет», про Кончаловского и Ларионова, про Кабакова и Булатова, Назаренко и Кантора… Да, видно, нравственное здоровье новых поколений невозможно без того, чтобы не оттяпать галерею у этих самых поколений… И это будет вопиюще неприличным жестом. Безумным, бесконечно глупым и ничем не продиктованным нарушением конвенций. Скандалом в эфире федеральных каналов. Самоубийством даже в некотором смысле. Он, Сухожилов, перестанет быть купцом и превратится в городского сумасшедшего. Он, плоть от плоти этой системы, станет ничьим, не подчиненным никому. Он где-то читал, что рыбы не могут свободно перемещаться с одной глубины на другую. Среда обитания каждого вида по вертикали ограничена довольно узким слоем, в котором водяная толща еще не беспощадно, не смертельно давит на плавательный пузырь, но возжелай вдруг рыба взбунтоваться и покинуть назначенные ей пределы, ей тотчас разорвет кишки. Так и он, единожды глотнув непривычную свободу, — вероятнее всего, — умрет от легкости небытия.

Как будто гарью пахнет, но этот стойкий запах, — нерасходящийся, невытравимый, — скорее, он, Сергей, домысливает: не посылают в мозг рецепторы сигнал, но мозг дает приказ об обонятельной галлюцинации. И осязаемые, словно угольная пыль на морде, черные столбы вздымаются из рыжих окон, и прыгают из этих окон — верхних этажей, как серферы, седлая незримую волну, орущие мужчины с матрацами в руках, в предсмертном помутнении рассудка надеясь, что матрац смягчит удар, и водяные струи режут воздух, словно царапая алмазом по стеклу.

Фасад гостиницы казался лакированным от несмываемых разводов сажи; внутри, где выгорело все и слишком поздно напиталось беспомощной водой, никчемной пеной, стояла пустота, и Сухожилов ощутил тут полную свою приравненность вот к этой пустоте: пустое пространство разрослось, разогромилось в открытый, черный и беззвездный, космос, при этом легко умещаясь в таком небольшом Сухожилове. Теперь как будто вовсе не было пути, но он пошел и без дороги, пренебрегая дикой разреженностью собственного тела, как будто все внутри, под кожей, распалось на отдельные и редкие, ужасно друг от друга далеко отстоящие атомы и этот атомический припадок уже грозил расплывом его, сухожиловского, контура. «Так при отсутствии огня не мог сгореть, как подобало, и все же говорил: «Меня — вы замечаете? — не стало», — откуда-то вдруг вспышкой вспомнил он. — И получал кивок в ответ, и в полусонном бормотанье к земле клонящийся предмет не сдерживал очертанья»[1].

Навстречу Сухожилову повеяло суровым, беспощадным жаром языческого жертвоприношения; там, впереди, не расходясь, стояло и возносилось к близким безучастным небесам высокое и чистое рыдание, в котором звон прозрачных детских, женских голосов неотделим от лая бесноватых, и все это было как музыка в сцене крупномасштабного и массового огненного погребения с синтезаторным намеком на вознесение очищенных от скверны душ. Сумев восстановиться в прежних физических границах и с ног до головы налившись слепой, безмозглой силой, он вбился, вклинился в толпу глухонемых мужчин и заплаканных женщин. На возвышении перед ними, на круглой тумбе, как на пьедестале, вспотевший, мокрый, словно мышь, мужчина с мегафоном, со «списками» стоял; бескровное лицо его дрожало от непрерывного усилия по выражению сострадания; двойная цепь пристыженных и напружиненных курсантиков была готова, прогнувшись, затрещав, навал родных и близких выдержать.