Кисимодзин - [2]
Иногда, поглаживая Ёсико по шелковистым волосам, Кэйко убеждала себя, что нет ничего страшного в том, что между ней и девочкой не происходит ничего похожего на те вспышки. Она знала, что все сущее присутствует в доступной человеку вселенной в двух формах — в форме пологого склона и в форме вздыбленного фонтана. Кэйко считала, что ее любовь к Ёсико похожа скорее на дорогу, идущую по склону пологого холма, и отличается от ее любви к мужу и по силе чувств, и по форме их выражения. «Ну и хорошо», — думала она.
По правде сказать, в молодости Кэйко предпочитала ходить тропами, подсказанными ей радугой мечтаний; с завидным упорством шагала она по горам и равнинам, а иногда и по совершенному бездорожью, и проживала свою девичью жизнь широко, со всей полнотой, которая только могла быть доступна в наши времена женщине. Всякое бывало. То, проводив возлюбленного за решетку, она находила пристанище своему исстрадавшемуся телу в обители бездомных, проливая ночью горячие слезы на каменную подушку. То безоглядно погружалась в отчаяние, оправдываясь тем, что миру в целом свойственен нигилизм. То переживала вдруг духовное пробуждение, ощущая себя чародеем, который, отказываясь от всего, получает все, и полагала, что разменивать мужчин, как разменивают в карточной игре имеющиеся на руках карты, — это вид идеологического тщеславия. Она распахивала тяжелые двери солидных кредитных учреждений, в которые и иной мужчина не решился бы зайти; и, хоть и не имела на то никаких оснований, шла и требовала причитающегося ей, чувствуя, подобно Софье Перовской, что вот, ради этого-то и стоит жить.
Случилось так, что простая восточная женщина, сама того не подозревая, воплотила в жизнь стремление «сделать опыт всего мира своим личным опытом», свойственное некогда западному гению. Но время шло — теперь Кэйко готовилась разменять четвертый десяток. И хотя заключенный в ее женском сердце источник жизненных сил все еще не иссяк, она прислушалась к внутреннему голосу и услышала: «Ты уже достаточно расширила свой мир, теперь пришло время его углубить». И в этот переломный момент, когда Кэйко словно застыла посреди зияющей пустоты, в ее жизни появилась Ёсико. Когда-то в молодости кто-то — видно, к слову пришлось, — посоветовал ей усыновить ребенка из многодетной семьи. Тогда она, помнится, сказала в ответ: «Квартира-то у нас крошечная, где ж я ребенка держать буду… Разве что во дворе!» Но с тех пор у Кэйко поубавилось дерзости и задора, и теперь она с усердием моллюска, превращающего попавшее в его раковину инородное тело в жемчужину, отважно принялась за воспитание девочки. А что тело инородное, в этом и сомнений быть не могло.
Кэйко с самого начала решила, что девочка будет спать между ней и мужем на отдельном маленьком футоне. Когда она стала обсуждать это с Рёдзо, его лицо, как она и предполагала, приняло туповатое выражение, и он опять же, как она и предполагала, заговорил об иероглифе «река» [2]. Кинув на него язвительный взгляд, Кэйко отвернулась. Для нее это было новым, незнакомым переживанием — так на чистом листе бумаги появляются из-под кисти каллиграфа выведенные тушью линии; еще до того, как она заговорила об этом с мужем, ее воображение уже нарисовало идиллическую картину: родители и ребенок спят, образовав своими телами иероглиф «река». Она даже успела поразмыслить о том, что должен чувствовать человек, который впервые стал частью этого иероглифа, — будет ли ему неловко или же, наоборот, он воспримет это как нечто само собой разумеющееся и до известной степени даже доставляющее удовольствие. У нее был ответ на этот вопрос — Кэйко не видела никаких особых причин, чтобы отличаться в этом плане от соседей по дому, по улице или по району; но, когда все произошло в реальности, и они втроем лежали, каждый на своем футоне, образовав иероглиф «река», ей отчего-то стало стыдно и в то же время пронзительно жалко себя. Отделенный от нее ребенком муж выглядел непривычно, пожалуй, даже непривычней, чем сам ребенок. Кэйко чувствовала, как внутри нее, в самом сердце, зарождается какое-то новое чувство, требующее пересмотра и изменения всех ее прежних представлений.
Руки и ноги девочки, по-дневному подвижные, были как грелки — теплые, почти горячие. Ребенок то и дело раскрывался, сползал с футона. С этим было невозможно бороться — как ни обнимала, как ни прижимала Кэйко девочку к себе, одно-два неуловимых движения, и вот уже Ёсико снова оказывалась на татами, и соломенная циновка оставляла полосатые отпечатки у нее на лбу.
Примерно в это же время Кэйко открыла для себя, что спящий ребенок, подобно какому-нибудь сказочному чудовищу, меняющему облик днем и ночью, отличается от бодрствующего. Засыпая, девочка обмякала, как если бы вдруг ее тело стало желеобразным, и буквально расплывалась на руках у Кэйко.
Посреди ночи, в темноте, сквозь сон Кэйко почувствовала рядом со своей рукой теплую руку мужа. Она ощутила, как бьется, бежит по сосудам его кровь. В ее полусонном сознании промелькнула мысль, что эту ночь — ночь, когда они впервые легли, разделенные ребенком, — ее муж тоже переживает как своего рода первую брачную ночь; когда они ложились, это настроение заполнило всю комнату.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В 2003 г. по книге был снят одноименный фильм, получивший несколько международных наград. Сам автор не раз заявлял, что теле- и киносценарии являются полноценными литературными произведениями, наравне с театральными пьесами. Как нам кажется, данное произведение красноречиво демонстрирует творческое кредо писателя — нарочитое размывание границ между высокой и массовой литературой.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.