Кирилл Кириллович - [8]

Знаток чернорубашечников, журналист Четвериков устроил Знаменскому встречу с Маринетти — знаменитым «отцом мирового футуризма», с которым Кирилл Кириллович познакомился ещё до революции, в Москве, где прославленный итальянец выступал с лекциями и налаживал контакты с русскими братьями-будетлянами. Маринетти сразу вспомнил Знаменского, кажется, даже обрадовался ему. Толстощёкий, пышущий величием футурист пятидесяти лет долго хлопал «русского гиганта» по плечам и по спине, поздравлял с «правильным выбором» («Фашистская Италия — это площадка для грандиозной стройки, сияющая почти хирургической чистотой среди всеобщей европейской помойки»), обещал познакомить с дуче («Невозможно жить не напитавшись энергией от этой могучей живой электростанции!»), а под конец посетовал, что в Италии мало переводят русскую поэзию («Надо бы хоть однажды почитать своего талантливого московского ученика!»). В конечном счёте встреча растрогала обоих: Маринетти был рад убедиться, что у него есть последователи за границей, а Знаменский, которому Маринетти всегда был симпатичен, вдруг увидел, что футуризм, будетлянство и «Третий Рим», вовсе не так различны меж собой, как ему казалось попервоначалу…

Маринетти исполнил обещание: привёл Знаменского на приём к Муссолини. Кирилл Кириллович очень боялся этой встречи: он ожидал увидеть грузное чванливое существо, — но ошибся в своих ожиданиях. Муссолини, не желая не ударить в грязь лицом перед поэтами, блистал обаянием, мило шутил, ловко махал длинными руками, выстраивая какие-то сложные итальянские фигуры, и показался Знаменскому похожим на весёлого, добродушного бегемота из сказок Чуковского. В нём дышала крепкая солдатская сила, маленькие гиппопотамьи глазки горели прекрасным пламенем, а увесистая челюсть дуче даже растрогала Кирилла Кирилловича: «Я и сам такой же — громоздкий старый буфет… Нас так просто на лестницу не вынесешь — надорвёшься…»

Перед женитьбой Знаменский полгода жил на Афоне, в Пателеимоновском русском монастыре, в келлии знаменитого подвижника, старца Агафона, и вернулся оттуда лохматым, бородатым, похожим то ли на протодиакона, то ли на извозчика, но Надежда заставила его бороду сбрить и волосы постричь, что он сделал с великими стонами и жалобами. Венчались в Бари, возле гробницы Николая Чудотворца, потом опять вернулись в Рим. Весь медовый месяц молодая ходила вокруг Кирилла Кирилловича на цыпочках: она хотела, чтобы он работал, работал и только работал, — Знаменский вне литературы терял для неё половину очарования. И Знаменский работал: писал «Отречение» — труд, где стихи перемежались прозой, проза — драмой, драма — публицистикой… Чем-то — не формой, а духом — это творение напоминало его поэмы ранних революционных лет: буря, натиск, а рядом рассудочность, умышленность. Надежда явственно слышала эту умышленность, но слышала и другое — новое дыхание, новую страсть, новую душу, — а потому не критиковала… Знаменский трудился, потел, корпел ночи напролёт, и вдруг, не доведя «Отречение» и до половины, одним духом написал небольшую поэму «Италия» — лёгкое, звучное, звонкое творение с посвящением Муссолини. Русские критики, не дождавшись от Знаменского стихотворного покаяния, ухватились было за «Италию», но обожглись и обиделись: коммунист превратился в фашиста. Общее настроение выразила статья Александра Гликберга в «Русском слове» под названием: «Тех же щей, да погорячей!»

Но не все остались разочарованы эмигрантским дебютом Знаменского. Кое-кто был и очарован. Отворив однажды дверь на неурочный звонок, Кирилл Кириллович обнаружил на пороге высокого моложавого усача, в котором безошибочно признал бывшего белогвардейского офицера.

— Генерал Снегирь, Владимир Глебович. Общество Содействия Русскому Офицерству. Вы позволите?

Кирилл Кириллович позволил и с того дня стал действительным и деятельным членом означенного общества, которое в просторечии именовалось «Русскими Фашистами».

Не сразу, ох, не сразу, попав в Россию, смог Нащокин навестить своё любимое Вознесенское, отцовское имение под Гатчиной. Сначала потянулись долгие недели в Москве, которую он плохо знал и мало любил: какие-то знакомства в Совнаркоме, выступление перед активом РАППа, перед научной и культурной интеллигенцией, перед членами ЦК… Персидский твёрдо решил ввести своего зятя в самые верха московского света, рекламировал его, как еврей-импресарио заезжего тенора, убеждал всех и каждого — наркома путей сообщения, замначальника общего отдела ЦК, председателя МОПРа, всех, вплоть до распоследней машинистки в Совнаркоме, что Нащокин — это сама Литература, Нащокин — это прорыв в царство высочайшей, подлинно социалистической культуры!.. Как правило, никому с Персидским спорить не хотелось, все вежливо соглашались, что — да, возможно, Нащокин, более велик, чем Горький и Демьян Бедный, вместе взятые, — ну и шут с ним… Упрямились только рапповцы, для которых Персидский не был непререкаемым авторитетом, но их нарком припугнул разоблачением, обещал вскрыть все их связи с Троцким, и те послушно замолчали.

Изо всей этой московской жизни, в которой он болтался, как марионетка на ниточках у Персидского, Кириллу Кирилловичу по-хорошему запомнилась только встреча со Сталиным. Сталин встретился с ним, не дожидаясь, пока Персидский соблаговолит их познакомить: сам приехал к Нащокину в гостиницу, держался скромно, с неким восточным изяществом, просил подписать парижский томик стихов… Кирилл Кириллович накануне встречался с Зиновьевым — разница была ошеломляющая. Потом ему говорили, что Сталин, услыхав о том, как Зиновьев принимал Нащокина, поспешил воспользоваться ошибкой соперника и сыграть на контрасте: он весьма ценил добрые отношения с литераторами… Впрочем, в те дни Кирилл Кириллович был настолько затуркан безконечными встречами, речами, диспутами, митингами, что полчаса мягкой, дружеской беседы с Генеральным Секретарём показались ему истинным счастьем.