Кирилл Кириллович - [7]

— Заходите, заходите, — забормотал он, просыпаясь, — Кирилл Кириллович, помню вас, как же, и батюшку вашего помню…

Нащокин зашёл, смутно припоминая какой-то эмигрантский праздник, знакомства, рукопожатия и даже имя старика…

— Здравствуйте, Евграф Спиридонович! Не помешал я вам?

Толстый энтомолог промолчал. Нащокин осторожно присел рядом с ним.

— Значит, женитесь, Кирилл Кириллович?

— Женюсь.

— По любви?.. Да нет, не отвечайте, — это я так, в порядке стариковской безцеремонности лезу не в своё дело. И не хмурьтесь, не сомневайтесь — всё правильно вы сделали. Всё сделано верно.

— Что сделано? О чём вы, Евграф Спиридонович?

— О нашем возвращении. Как там, по приезду дело повернётся — не знаю, а только нам нужно быть в России. Мне возвращаться легче — я сошка мелкая. Вам — сложнее: один папенька ваш чего стоит! Много большевикам насолил! Как же вам вернуться? — вот, только так, через брак по расчету. А вернуться непременно надо.

— Да надо ли?! — вскричал вдруг Нащокин, — Да что мне там делать? Да я ведь и не знаю никакой России! Я здесь вырос, здесь книги писал, здесь стал человеком. Там я был только ребёнком. Возвращаться мне — всё равно, что в короткие штанишки влезать. Хорошо было в Берлине вздыхать: ах, Россия, ах невозвратно ушедшее!.. Хорошо было мечтать о нелегальном возвращении: проберусь, мол, под покровом романтического мрака к родному дому, вдохну один раз запах родной сирени — и сразу на расстрел! В этом был бы глубокий смысл, в таком возвращении: это был бы достойный конец для изгнанника. Но ехать в Россию не на смерть, а на жизнь? И не в Россию, всё-таки, а в Совдепию! Как я буду жить там? Для чего? Зачем? Это не моя страна, — может быть, даже менее моя, чем Германия!

— Затем, — рассудительно ответил энтомолог, — что русский должен жить в России. Талантливый русский — тем более. И не сочиняйте глупости — Совдепия, Большевизия… Нет никакой Совдепии, есть Россия.

— Нет никакой России, есть Совдепия! — упрямо насупился Нащокин.

— Вот пока вы сидите в Германии, она и остаётся Совдепией. Как только вы вернётесь, так она сразу станет Россией. Мы в семнадцатом году получили по сусалам, оскорбились и с гордым видом вышли вон, оставив Россию этим самым, как их… Да ведь им с Россией не справиться! Или разбазарят всю до копейки, или она, Россия-то, съест их! Русские всё равно своё возьмут — не сейчас, так лет через двадцать, когда нынешние комиссары вымрут… И будет снова Россия, даже если СССР. А вы будете смотреть на неё из Германии и бурчать под нос: «Совдепия, Совдепия!..» Нет-с, уважаемый, не Совдепия, а Россия! Через двадцать лет… А зачем ждать двадцать лет? Давайте сейчас вернёмся!

— Вот мы и возвращаемся, — заметил Нащокин и вышел из купе. И оказалось, что под дверью его ждёт печальная Саша, нестерпевшая получасовой разлуки с женихом. Нащокин бережно взял её под руку и, приговаривая что-то утешительное, повёл в свой вагон.

Знаменский и Надежда в тот же месяц уехали из Берлина и целый год жили в Италии, в тихом римском пригороде, по соседству с русским журналистом-эмигрантом Четвериковым, большим знатоком чернорубашечного движения. Жил с ними и престарелый отец Надежды, профессор философии Николай Ильич Николаев — крепкий, благообразный старичок. Его окантованная вьющейся сединой лысина, его румяные щёки в обрамлении декоративной бородки, будили в Знаменском какие-то смутные детские воспоминания, только он никак не мог понять, какие именно. Николай Ильич с первого дня крепко взялся за просвещение коммунистического троглодита. Вечерами, за ведёрным медным самоваром, который профессор Николаев таскал за собой по всей Европе на потеху честному народу, он обстоятельно втолковывал Кириллу Кирилловичу:

— Русский большевистский бунт — он наш, кровный, и России не отказаться от этого незаконного дитяти… Революция — это всё тот же прорыв к небесам нетерпеливого русского мужика… Возникает, впрочем, вопрос: кто на этот раз указывал мужику путь, и почему указал в строго противоположном направлении? Вы, Кирюша, русский человек, и это было видно даже по самым первым вашим стихам, а как всякий русский, вы тяготитесь своей русскостью. Это не осуждение! Я вас не браню! Тяготиться своей русской душой свойственно всем нам — кому больше, кому меньше… Оно и понятно: Россия слишком тяжкая ноша, чтобы не кряхтеть под ней… Ничего, ничего!.. Поживите немного на Западе, отдышитесь, и вы поймёте, что Европа, прогресс, техника — это хорошо, это не предосудительно, это вполне допустимо, но для нас, русских, это — игрушки, детство… Нам стыдно увлекаться этим, выйдя из гимназического возраста…

Знаменский слушал учёного тестя самозабвенно, стараясь дышать потише, чтобы не спугнуть своим сопением витийствующего старичка. Они сидели за столом, друг напротив друга, а рядышком, на диванчике сидела напряжённая, взволнованная Надежда и тревожно переводила взгляд с отца на жениха. Она знала заранее о чём будет говорить отец, но вот Кирилл?.. Станет ли он слушать Николая Ильича? Поверит ли? Сможет ли проникнуться? Если нет — то всё пропало.

Но Кирилл Кириллович и сам боялся не проникнуться до конца николаевской мудростью: отказавшись от мудрости Карла Маркса, он чувствовал себя голым, и был всем сердцем благодарен будущему тестю, который эту его идейную наготу укрывал всё новыми и новыми хитрословесными хламидами. Как многоценные жемчужины перебирал по ночам советский поэт: «Третий Рим…» — «Москва Допетровская…» — «Никон и Аввакум…» — «Близ стоящий антихрист…» — «Православие… Самодержавие… Народность…»