Кирилл Кириллович - [17]

— Кирюша! — сказал ему Нащокин спросонья. — Как я рад тебя видеть! Давай уедем отсюда!

— Куда уедем? Откуда — отсюда? — не понял Знаменский, слегка, к тому же озадачась обращением «Кирюша»: какого бы градуса ни достигали их шнапсовые посиделки, а с имени-отчества они никогда прежде не сбивались. Наоборот, Знаменскому нравилась эта зеркальность их взаимовеличаний: «Как поживаете, Кирилл Кириллыч?» — «Спасибо, Кирилл Кириллыч, ничего себе!»

Нащокин поднял к нему помятое лицо от сплющенной подушки:

— Кирюша, я в Германию хочу. Нельзя мне здесь дальше оставаться. Сделай мне аусвайс.

— Зачем же в Германию? Власов же здесь…

— Да плевать мне на Власова. Мне в Германию надо. Хочу опять начать новую жизнь. А Власов твой… Чем, скажи, он лучше нас с тобой? Такой же, как мы — не пришей к чему рукав… Ему застрелиться нужно было, а не с немцами договоры договаривать…

— Ну, когда так… — развёл руками Знаменский, — тогда конечно… Только учти, это не скоро получится, не раньше июня. Подождёшь до лета?

Нащокин усмехнулся:

— Конечно, лучше бы прямо сейчас, даже не одеваясь… Да что ж поделаешь? Будем ждать июня.

По чисто прибранному гатчинскому вокзалу картинно разгуливали немецкие офицеры, шустро сновали немецкие солдаты. Двое хорошо одетых джентльменов — Знаменский и Нащокин подошли к перрону. Поезд уже ждал их. Нащокин, впервые с 1940 года гладко выбритый, хандрил и морщился на летящую пыль. Знаменский, взъерошенный, помолодевший, тихо улыбался тайным своим мыслям.

— Кирилл Кириллович, постоим, покурим… Ещё полчаса есть… А я у вас спросить хотел…

— Слушаю вас, Кирилл Кириллович…

— Что же это мы как неприкаянные с вами? Мотаемся туда-сюда… То в Россию, то в Европу… То я куда-то бегу, то вы… Были вы в бегах, а теперь вот моя очередь настала снова быть неприкаянным эмигрантом, а вы… Большому кораблю — большое плавание. Вспомните обо мне, бедном изгнаннике, когда воссядете в кресло министра пропаганды у генерала Власова.

— Да, кресло… Генерал Власов… — Знаменский чуть сморщился, провожая неприятное воспоминание, и светло улыбнулся, встречая новую, радостную мечту, — Кончился генерал Власов.

— Вот как? А мне казалось, что он в полном зените…

— Вот именно… Зенит достигнут и теперь впереди только закат… Не пойду я за Власовым. Подумал-подумал и решил: не пойду.

— Тогда за кем?

— За Сталиным. Просто и хорошо: за Сталиным. Он победит. И под Сталинградом и вообще. Он хоть и большевик, и грузин, а всё-таки у него Россия. А Власов, хоть и русский, хоть и антисоветчик, а в руках у него только хвост поросячий и ничего больше. Пойду к Сталину. Повинюсь.

— Так ведь посадит, наверное?.. А то и расстреляет…

— Нет, не посадит. Я слово одно волшебное знаю: услышит его Иосиф Виссарионович и…

— И что?

— И не посадит. Я тут человека верного приглядел, он меня к партизанам отведёт. Повоюю в партизанском отряде месяца два, а потом — в Москву… Соскучился я по Москве, Кирилл Кириллович! Ах, как соскучился! Ну, ничего, уже скоро. Сейчас вас провожу, а завтра уже к партизанам…

— Вот, значит, как… — Нащокин с сомнением взглянул на весело раскачивающегося с пятки на носок, Знаменского, — Ну что ж, Кирилл Кириллович, не смею с вами спорить, тем более, что мне уже пора.

— Погодите, Кирилл Кириллович, я ещё кое-что спросить хотел… Мне всё мерещится такая картина: вот, пройдёт лет сорок-пятьдесят… Вот сядет какой-нибудь русский бездельник-интеллегент-книгочей над нашими книгами и задумается… Не о творениях наших задумается, и не о нас грешных, а о том, как бы он всё устроил — получше, покрасивее. «Зачем, — скажет, — Нащокин вернулся в Россию? Надо было ему в Германии оставаться. Если бы он в Германии остался, он бы и то и то написал, — и, наверное, куда получше вышло бы у него, чем то, что он в СССР, под сталинским игом творил. Нет, нужно было ему остаться в Германии!» — «А зачем Знаменский в эмиграцию удрал? Ему нужно было в России оставаться. Он бы под чутким сталинским руководством такого наворочал! Они бы со Сталиным вдвоём так подняли бы Россию!.. Вот была бы красота!» Я к чему клоню? Как вы, Кирилл Кириллович считаете, что если бы мы и вправду не трогались с места? А? Изменилось бы что-нибудь в нашем с вами творчестве?

— Трудно сказать… — Нащокин сдержанно пожал плечом, — Не знаю, понятия не имеют. Скажу одно: году к 29-му, к 30-му, я бы в Европе зачах. Не мог я уже без России и чувствовал, что ломаюсь, падаю без неё. Наверное, сбежал бы в СССР нелегалом, — ну, и сел бы. Вот и вся история. А если бы остался? Ну, запил бы, наверное, хотя это мне не свойственно. Или совершил бы другого рода самоубийство: перебрался бы во Францию и начал писать романы по-французски, под французским же псевдонимом. Да, Кирилл Кириллович, — была и такая идея. Даже псевдоним себе уже придумал: Арман Труа. Так сказать: господин Нащокин умер, но загробное своё существование продолжает в призрачной плоти мсьё Труа. Вот так вот. А вы чтобы поделывали в Совдепии?

— А я… Я бы, наверное, тоже зачах. Сильно меня душила… атмосфера. Не политическая, а, скорее, личная, — на фронте нежных чувств: любовь, дружба и всеобщее товарищество. Ну, побарахтался бы ещё немного, а потом? Право — ума не приложу. Хоть в петлю полезай. И полез бы, как Есенин, или закатил истерику: начал бы бомбы кидать на Красной площади, — причём, не в мавзолей, а в толпу… Во всяком случае, за кордон я бы сам не додумался сбежать. Надюша меня надоумила, Царствие ей Небесное.