Кипарисы в сезон листопада - [48]

Открыла глаза и взглянула на меня с выражением какой-то особой доверительной близости. Сказала:

— Мне везет, никто никогда не приходит в этот день, я всегда одна тут.

— Это действительно приятно, — откликнулась я.

— Да, приятно. Но я всегда боюсь, что кто-нибудь вдруг возьмет и явится. Однако, видишь, Г-сподь бережет меня, пока что этого ни разу не случилось, я всегда одна, прихожу и сижу себе здесь одна.

Она не сводила с меня глаз, и с лица ее не сходило выражение той исключительной дружеской близости, которая возможна лишь между чужими.

— Тебе не мешает моя болтовня?

— Нет, Б-же упаси! — сказала я. — Мне приятно слышать твой голос.

— Иногда, ты знаешь… — сказала она.

— Конечно, конечно, я знаю!

— Просто, когда сидишь вот так и смотришь…

— Да, я понимаю.

Она изменила положение рук, слегка переместила ладони и спросила, не тороплюсь ли я. Я сказала, что нет, не тороплюсь, у меня есть время, много, много времени. Она сказала:

— Я рада. — И прибавила: — Иногда, ты знаешь… так хорошо побыть в одиночестве.

Свет падал на ее лицо, по которому струились два извилистых ручейка пота. Время от времени она обтирала их ладонью.

— Ничего особенного. Просто так, поговорить… — Она болезненно улыбнулась. — Тебе это знакомо…

Я сказала, что, конечно, знакомо. Она снова печально улыбнулась.

— Мы почему-то всегда думаем, что всё случается у других. И даже когда это случается у тебя, всё равно как будто у других…

Лицо ее теперь было опущено в ладони.

Поднялся какой-то шум, камни завертелись, закрутились, будто побивая кого-то, она отняла ладони от лица, раздвинула их, выпрямилась, взглянула настороженно, сняла очки, но тотчас водрузила их обратно и несколько раз поправила, словно не находя верного положения. Руки у нее были длинные и красивые, смуглые, загорелые, я смотрела на эти прекрасные руки в широких медных браслетах и кольцах — по кольцу на каждом пальце, иногда даже по два, она вскинула руки, браслеты соскользнули к локтям, слились в одно широкое, вытесненное из медного листа кольцо. Она улыбнулась, вернула браслеты к запястьям и взглянула на меня сквозь поблескивающие стекла очков. Потом наклонилась и достала из-за возвышения на плите вазу из голубого хевронского стекла, пробормотала что-то насчет красоты стекол и спросила, нравится ли мне ваза. Я сказала, что очень. Она сказала, что хотела принести сегодня цветы из бархата, потому что вообще-то она очень любит мастерить цветы из бархата, и еще из-за того, что живые цветы слишком быстро вянут, в такой зной от них уже завтра ничего не останется, а она приходит всего раз в году, и я сказала:

— Да, это так.

Она откликнулась:

— Да, это так. — Замерла на минуту, поправляя очки, которые поблескивали теперь, как два жестяных кружка. Вздохнула: — Что делать, это так… — Глаза ее загорелись каким-то странным огнем, она встряхнула головой, провела рукой по шее.

Я снова посмотрела на ее руки, на браслеты, которые при каждом движении меняли положение и, сталкиваясь, глухо позванивали медным звоном. Это были очень красивые браслеты, и я заметила, что все они украшены камнями, каждый другими, один — желтым солнечным янтарем, другой — красным сердоликом, третий — бирюзой, четвертый — мелкими голубыми аквамаринами, пятый — розовыми кораллами, как будто это была выставка образцов камней и браслетов.

Она сказала:

— Я вчера совсем уже было собралась приготовить печеные яблоки, каждый год я собираюсь приготовить их и всё-таки не делаю этого. Печеные яблоки… — Что-то захрипело и заклокотало у нее в горле.

Я сказала, что это в самом деле замечательная вещь — печеные яблоки. Она добавила:

— С изюмом и орехами, ты ведь знаешь.

Я сказала, что это в самом деле замечательно: с изюмом и орехами.

Она вспомнила:

— И корицей.

— Разумеется, и корицей. И чтобы сахар немного запекся и подгорел — это очень вкусно, когда сахар немного подгорит.

Она слегка подвинулась на камне и сказала:

— Мы не добавляли меда, но он называл это «яблоки в меду». — Она говорила теперь очень тихо, затененные темные веки влажнели от слова к слову.

Я сказала, что тоже делаю это иногда, особенно в конце лета. Она спросила, почему именно в конце лета. Лицо ее напряглось и сделалось чужим и хмурым, а я не могла объяснить, зачем сказала это и почему именно в конце лета. Чувствовала, что следует как-то успокоить ее, но не знала как и сказала, что лучше всего запекать гранд-александер, я всегда ищу гранд-александер. Она внимательно слушала, и я прибавила, что обязательно нужно срезать полоску кожуры по кругу, чтобы яблоко не лопнуло в духовке. Она продолжала молча слушать. Волосы ее снова растрепались и развевались под ветром из стороны в сторону, она приглаживала их ладонью и собирала на макушке, потом запустила в них обе руки, отделила одну прядь и принялась накручивать ее на палец. Вздохнула:

— Действительно жарко…

Лицо ее было влажным и она обтирала его рукой, по нескольку раз проводя ладонью от лба к подбородку. Потом опустила руку в кустики цветов и обтерла о листья. Голова ее слегка покачивалась, и на минуту мне показалось, что она задремала. Я думала о цветах, накапливающих воду в стеблях и отращивающих длинные острые колючки, чтобы защищаться. Вдруг вспомнила об одном приятеле, который просил похоронить его под любимым кафе, под тем самым столиком, за которым он постоянно сидел, а когда ему сказали, что вынуждены будут сделать это в другом месте, испугался и воскликнул: «Как же я буду жить в другом месте? Под моим столиком, под моим столиком, можно даже поломанным, пускай! Даже под совсем развалившимся, тоже нормально. Даже если от него останется только одна ножка…»