Кипарисы в сезон листопада - [42]

— Чего остального? — спросил я в недоумении.

— Ты, верно, помнишь, голубчик, наш уговор: отдавать мне все, что у тебя будет.

— Но это все, что у меня есть.

— Давай уточним, мой юный друг. Было сказано: что будет, а не что есть. Я сказал точно и определенно: все, что у тебя будет.

— Все, что у меня будет?

— Именно так.

— До конца моих дней?

— Боже упаси, сынок! Не до конца твоих дней, а до тех пор, пока тебе хочется провожать Сачико на ее ночную работу и возвращаться домой целым и невредимым. Пока ты нуждаешься в моей защите, чтобы пересекать этот двор, — он указал рукой за окошко, — смело и безбоязненно. — Он был горд своим удальством и красноречием.

И тут во второй раз с тех пор, как Сачико появилась в нашем доме, кровь ударила мне в голову. «Слово чести! — вспомнил я. — Слово чести дороже денег». Нет, видно, деньги ему дороже всякого слова и всякой чести! Офицер-кавалерист! Подлец и негодяй, вот он кто. Хитростью и обманом, скользкими и двусмысленными речами, лживыми глаголами заманил он меня в ловушку.

В эту минуту что-то встало между мной и Сачико, некая преграда воздвиглась между нами. Я видел, как пять вещей отодвигают ее от меня и заслоняют собой ее образ. Это были три тома «Эпохи», солидные и крепкие в своих твердых переплетах, учебник английского языка и красновато-коричневая шкатулка маджонга, похожая на комод, что стоит у родителей в спальне. Сквозь шкатулку просвечивали прелестные костяшки-клавиши. Сачико скрылась за книгами и шкатулкой и не возвращалась.

Оттого что операция Дмитрия Афанасьевича удалась столь блестяще и я вышел торжествующим победителем из несостоявшегося столкновения, душа моя вдруг преисполнилась невероятной отваги и неизмеримой храбрости.

— Больше ничего не будет, — отрезал я твердо. — Ни одной копейки.

Он никак не ожидал столь решительного отпора. Тень недоумения и растерянности скользнула по его лицу. Но это продолжалось лишь секунду. Он тут же оправился, пригладил рукой усы и произнес спокойно и четко:

— Ты еще пожалеешь об этом.

После этого мы оба довольно долго молчали. Он заговорил первый:

— Знаешь, что означает по-японски «фукусю»? — Голос его звучал почти ласково.

Я не знал такого слова и не собирался отвечать ему.

— Ну что ж, — сказал он, — ты запомнишь это слово на всю жизнь.

Значение этой угрозы открылось мне позднее. Дмитрий Афанасьевич не стал тогда уточнять, что он имеет в виду. Ласковость сползла с его лица, теперь он улыбался своей обычной улыбкой хищника, но в пасмурных глазах промелькнула вновь уже знакомая мне искра: я подметил ее тогда, когда он рассказывал о расправах над бунтовщиками, с радостью чинимых им во времена его славного прошлого. Только теперь в лице Дмитрия Афанасьевича было больше спокойствия и выдержки, выдержки охотника, выследившего жертву и готового прихлопнуть ее. Боюсь, я не сумею описать это выражение достаточно точно, поэтому позволю себе прибегнуть к сравнениям, которые приходят мне в голову. Такое выражение, я думаю, было на лице фараона в тот час, когда он приказывал кидать в Нил каждого еврейского младенца, и на лице Гитлера, когда он утверждал «окончательное решение еврейского вопроса», и на лице Сталина, когда он распорядился о принудительной коллективизации, стоившей российскому крестьянству миллионов жизней.

Я все еще находился в комнате Дмитрия Афанасьевича, когда кто-то позвонил в дверь нашей квартиры. Мне пришлось выйти, чтобы открыть.

7

Операция «Фукусю» была хитро задумана и проведена, как настоящая боевая вылазка в тыл врага. Составив план действий, Дмитрий Афанасьевич уже ни в чем от него не отступал и выполнил все пункты один за другим с суровой решительностью и завидным хладнокровием.

Примерно через час после описанного разговора он вдруг заглянул ко мне и позвал к себе в комнату. Он придал своему лицу приветливое выражение — насколько это вообще было для него возможно, старался шутить и предложил, по доброте и широте своей славянской души, забыть старое и помириться. Примирение, по его правилам, следовало отметить. Он наклонился и вытащил из-под кровати бутылку водки и два стакана — один побольше, другой поменьше. Разлив водку по стаканам, он протянул мне больший.

Я сказал, что не люблю водки, потому что она жжется.

— Разве что глоточек…

Тогда он вытащил из кармана крошечный флакончик с каким-то желтым порошком, насыпал немного порошка в стакан — водка пожелтела — и настоял, чтобы я выпил.

— Попробуй, увидишь, тебе понравится.

Я пригубил странную жидкость. Действительно, это был приятный напиток, ничем не напоминающий водку. Весь алкоголь чудесным образом испарился.

— Пей, пей, — подбадривал Дмитрий Афанасьевич.

Я выпил до дна. Время как будто скакнуло на час назад. Все шло так, словно я не покидал этой комнаты. Точно так же, как час назад, голос Дмитрия Афанасьевича вдруг сделался ласковым и по его лицу скользнула тень благосклонности. Затем это выражение быстро сменилось хищной гримасой, оскалом убийцы, склонившегося над своей жертвой. Вскоре Дмитрий Афанасьевич исчез, растворился, и в воздухе осталась одна только жуткая кровожадная ухмылка. Это было похоже на сцену исчезновения Чеширского кота в Стране чудес: сам кот куда-то пропал, но его улыбка продолжала существовать. Несмотря на весь ужас, который я испытывал перед этой безумной ухмылкой, я все же попытался зацепиться за нее сознанием. Она была последней реальностью в ускользающем и распадающемся мире. Я проваливался в какую-то бездну, погружался во тьму бездонной пропасти и, как утопающий цепляется за соломинку, старался ухватиться за повисшую надо мной усмешку противника.