Киномания - [246]

— Для вас было бы гораздо лучше, если бы они сгорели. Я бы исчез в клубах дыма, а вы бы сейчас благополучно исследовали Хичкока в своем университете, — Мы долго говорили о Зипе. — Огромный природный талант. Идеальное видение. — Он с грустью признался: — Я не всегда хорошо с ним обходился. Но ведь я предоставил ему его шанс, правда? — Он загорелся, услышав про Ольгу Телл, был рад узнать, что она вспоминает о нем с любовью. — И хранит пленку, которую я ей дал! Это надо же — столько лет. Она была очень красива.

В начале вечера он собрал для нас трапезу. Сыр, фрукты, ягоды, орехи, воздушный кокосовый пудинг, острый овощной бульон. Насколько я понял, именно так он и питался. Скудная еда. Тем не менее для своих лет он был достаточно подвижен, чтобы обслуживать себя самому и ухаживать за садом; в общем, жилистый, крепкий старик. Мы ели с одной тарелки, деля на двоих одну чашку, вилку, ложку, нож. Всего по одному, включая единственный винный бокал, из которого мы посасывали бренди — он выпил чуть больше меня. У него, казалось, был достаточный запас выпивки. Я мельком увидел еще пару неоткупоренных бутылок в шкафу. И трубка курительная тоже была одна. Она появилась ближе к полуночи вместе с маленькой коробочкой гашиша. Я еще не обзавелся этой привычкой, и он дымил один.

В тот вечер говорил главным образом я, хотя с каждой минутой и терял уверенность в том, что мои слова доходят до него — действовали выпивка и гашиш. Его внимание наплывало и уходило, как облака в небе. Временами у меня возникало тревожное чувство, что я присутствую при начальной стадии слабоумия, являюсь свидетелем растущего умственного вакуума, когда мои слова падают в бездну непонимания. Но вдруг на его лице появлялась улыбка, он внезапно преображался, отпускал проницательное замечание. У меня возникло ощущение, что ему скучно слушать большую часть сказанного мной — он уже перерос все эти проблемы, давно переставшие его волновать. Наконец — я полагаю, далеко за полночь — он засопел и погрузился в глубокий сон. А за окном в тишине разговор подхватила птица, которую я так и не увидел; она верещала и щебетала до самого рассвета.

Меня сон не брал; я подошел к книжному шкафу, в котором были три полки — книги по садоводству, естественной истории, географии. Эти книги, казалось, были зачитаны больше других — корешки потрескались, уголки страниц потрепаны. За ними стояли книги немецких классиков — сказки братьев Гримм, Э. Т. А. Гофман. Старые издания, они успели покрыться пылью. О кино была всего одна книга — «От Калигари до Гитлера» Кракауэра. Но с другой стороны, зачем одному из величайших режиссеров века киноведческие книги? Были тут и несколько гностических евангелий и катарских трактатов. Как и на его немецких книгах, на этих томах образовалась корка из пыли и плесени. Единственные английские книги, которые попались мне на глаза, были антологии Верна и Конрада, «Хрустальный век» Хадсона, «Занони» Булвера-Литтона, несколько детективов Раймонда Чандлера… и, к счастью, сборник С. Дж. Перельмана^{361}, который я сразу же решил позаимствовать. Единственная юмористическая отдушина на пути отсюда и в вечность^{362}.

На его подушке обложкой вверх лежала открытая книга. Сочинения Эдгара По с обширным комментарием. Том был утыкан исписанными закладками. Немецкие его каракули я не мог разобрать, но видел, что передо мной. Собрание карандашных рисунков: квадратики киноэкранов с изящными, маленькими набросками — сценарий в работе. Мысленное кино. Лучшее, что старик мог себе позволить в своем одиночном заточении, имея карандаш и бумагу. Печально. Печально.

Я улегся на кровать и, поскольку больше мне делать было нечего, начал читать с того места, где остановился он. Последняя строфа стихотворения:

Потухли огни^{363}, догорело сиянье!

Над каждой фигурой, дрожащей, немой,

Как саван зловещий, крутится завеса,

И падает вниз, как порыв грозовой —

И ангелы, с мест поднимаясь, бледнеют,

Они утверждают, объятые тьмой,

Что эта трагедия Жизнью зовется,

Что Червь-победитель — той драмы герой!

Я никогда не относился к По всерьез; если смотреть на его творения как на литературу ужасов, то время свело их до уровня вульгарности. Но в ту ночь, когда я заблудился в тупике вселенной, из которого нет обратного пути, готическая элегия обдала меня холодом, несмотря на южную ночь. Тени вокруг сомкнулись в костлявый кулак. Я в ужасе слушал тяжелое похрапывание хозяина — древний старик, что пытается вдохнуть густой воздух в свои слабые, еле работающие легкие. Вот, значит, что он читал перед сном, рисуя образы разложения и смерти. Да, он был настоящим сироткой бури, даже в изгнании и унижении.

Испытав внезапный приступ клаустрофобии, я направился на крылечко, а проходя мимо стола, ухватил открытую бутылку бренди. Теплый и тяжелый воздух был насыщен сладкими ароматами из сада старика. Пьянящие запахи плодородия мгновенно вытеснили страшные образы стихотворения. Я тяжело опустился на ступеньки и сделал несколько глотков из бутылки. Разглядывая звезды на горизонте, я увидел Южный Крест — там, где говорил старик. Значит, здесь юг. По крайней мере это я сегодня узнал. Если у меня когда-нибудь появится возможность бежать, то, уж конечно, не в том направлении. Следующая остановка — боже ты мой! — Антарктида. Сердце у меня застучало с перебоями. Я находился на самом краю земли. Я сделал еще один большой глоток бренди и растянулся на дощатом полу крылечка, уйдя целиком в созерцание холодных звезд, ледовых ландшафтов. Данте считал, что в центре земли — лед. Дальше всего от огня божественной любви.