Кино: перезагрузка богословием - [25]

Но я и сам готов сказать слово предостережения тем, кто собирается просмотреть «Страсти Христовы». Просто кино — это очень агрессивное искусство. Так когда-то отец Павел Флоренский делил искусства по степени их агрессивности, не-диалогичности. Самое диалогичное искусство — музыка. Музыка дает некую общую тему, а чем ты наполнишь предлагаемую тебе грусть или мечту — зависит от тебя. Самое жесткое, навязчивое, не поддающееся зрительской интерпретации искусство — это скульптура. В этой шкале книга ближе к полюсу свободы, чем кино. Слишком много подробностей кино навязывает, впечатывает в сознание зрителя. Поэтому кино «про Христа» мне вообще не нравится. Лицо актера подменяет собою Лик. До сих пор мы говорим Тихонов — подразумеваем Штирлиц, говорим Штирлиц — подразумеваем Тихонов. Так что перед началом киносеанса на евангельскую тематику уместно напомнить: Христос нашей молитвы и Христос фильма — не одно и то же. Икона своим нарочито искусственным языком помогает избежать этой ловушки. И потому возможна без-образная молитва перед образами. От киновпечатления защититься и избавиться будет сложнее.

Но одно и средств защиты могу предложить прямо сейчас: Выходя из кинозала, посмотрите в лица другим людям, улыбнитесь и скажите им два слова: «Христос воскресе!».

* * *

Не прошло и двух месяцев после выхода фильма «Страсти Христовы», как с поразительной оперативностью появилась «православная реакция» — к хору раввинов и либералов, клянущих фильм Гибсона, добавился голос прошлогоднего выпускника Московской Духовной Академии, написавшего брошюрку «Христос или кинозвезда?».[32]

Логика обличения проста. На первой же странице ставится вопрос: можно ли отождествить этот фильм с православной иконой? И далее начинается издевательство: если это икона, то перед экраном надо кадить, становиться на колени, «прикладываться к бегущим кадрам» и «поместить кадры из фильма в качестве икон в храмах». А раз такое поведение будет явно абсурдным, то значит фильм Гибсона — это антиикона и антицерковная провокация.

Увы, эта сокрушительная логика строится на подмене. Вот как она делается: «Если это — отображение явленного в Евангелии Христа, то что мешает отождествить этот образ с иконой (по гречески икона и значит образ)?».

Подмена здесь в том, что греческое слово дается в русской транскрипции и предполагается, будто греческое eikon тождественно русскому икона. На самом деле греческое eikon тождественно русскому образ. А образы бывают разные. Образ может быть не-иконным (и даже икона может быть не-моленной).

Например, есть словесный, литературный образ. Любой проповедник и рассказчик своим словом набрасывает в умах слушателей образ Христа. Эти образы могут более удачными и менее удачными, более живыми или схематичными. Но ни один из них не претендует на то, чтобы заменить собой образа Христа, созданного евангелистами.

Далеко не всякий образ претендует на статус церковной иконы. Есть иерархия образов. Есть пред-иконные, до-иконные образы. Образы, которые не есть образа. Есть великое слово Иоанна Златоуста. А есть скучные семинарские уроки. Если одно не подменять другим, то своя польза будет и от уроков. Но если для семинаристов их урок может казаться просто скучным, то для светских студентов он будет еще и непонятным. Для них нужно другое слово, другие образы, другие притчи.

Если для чего-то нет места в храме, из этого не следует, что для него нет места в Церкви

У Церкви с музыкой отношения не менее долгие и сложные, чему Церкви с живописью. Есть христианская музыка, которая неуместна в храме и уместна в консерватории. Православный христианин имеет право любить Баха. Но он никогда не пригласит на клирос знакомый квартет из филармонии и не скажет: пусть хористы сегодня отдохнут, а мы помолимся под Баха. Ни один священник не скажет: сегодня мы отпеваем нашего почетного прихожанина, который очень любил Моцарта, а потому отпевать мы его будем под «Реквием». И все же и Бах, и Моцарт могут входить в круг композиторов, любимых православным христианином.

Один знакомый музыкант рассказывал мне, что он входил в состав квартета, который приглашал к себе на переделкинскую дачу Патриарх Пимен. В своей до-патриаршей жизни Пимен был регентом монастырского хора. Хорошую музыку он понимал и ценил. Но сам статус Патриарха советской поры заставлял его жить в своего рода «золотой клетке»: он не мог свободно появляться в публичных местах. Поэтому музыканты иногда приезжали к нему и давали домашние концерты. И вот на одном из таких концертов был исполнен «Турецкий марш» Моцарта. После же концерта, за ужином кого-то дернула нелегкая спросить, знает ли Патриарх о том, что Моцарт написал это произведение по заказу масонской ложи. Патриарх был изумлен: «Ну ладно, я не знал происхождения этой вещи. Но вы-то знали! Как же тогда вы могли такое предложить мне!». Вечер был испорчен, в полной тишине доели и допили, то, что полагалось к чаю, и разошлись. Музыкантам показалось, что после такого казуса Патриарх никогда больше не пригласит к себе. Но через месяц снова звонят и передают приглашение к Патриарху. На этот раз, как говорится, ожегшись на молоке — на воду дуют. Поэтому решили заранее объявить программу: «Мы хотим Вас, Ваше Святейшество, предупредить, что мы сегодня к Вам с Бахом приехали!». «Замечательно! — говорит Патриарх — а почему об этом надо именно предупреждать?». «Ну как же, Бах ведь не православный, он — лютеранин…». И тут Патриарх сокрушенно вздохнул: «Господи, какая тут разница, православный он или нет: музыка Баха — от Бога!».