Кикимора - [11]

Она поспешно записала: «Катастрофа в жизни, землетрясение, смещение». Посидела, подумала, добавила: «Балки, стропила вкривь и вкось...» Хотелось найти и первую строчку будущего стихотворения, от первой строчки многое в стихах зависит, в ней, по убеждению Анны Константиновны, заключалась будущая удача или неудача, но утомленный мозг не желал подсказывать то, чего она от него ждала. Полчаса, .наверно, билась, пока не почувствовала вдруг головокружение и тошноту. Всполошилась: не захворала ли?!.. Это уж вовсе ни к чему. Она панически боялась болезней: и вообще не привыкла, а больше потому что – кто за ней будет ухаживать?

Она с опаской прислушалась к себе, к растекающейся внутри слабости, стараясь угадать, какая это окажется болезнь, и тут сообразила, что просто-напросто голодна, позавтракать забыла, и, взбодрившись, пошла скорей на кухню.

Пока готовила, а потом ела и продолжала в это время так и этак примеривать слова для первой строчки стиха, все в ней улеглось и печально стихло. Как ни грустно, а – не горе. Не сравнишь с настоящим – смертью мамы и папы, например, когда и за год не сумела прийти в себя, привыкнуть к опустевшей, без живых голосов, комнате и к тому, что это – навсегда и другого не будет.

...А в следующие несколько дней, до самого отъезда Наташи и Димы, унывать было некогда. То бегала для них за продуктами, то раздобывала картонные коробки да три раза ездила на Полянку, в польский магазин «Ванда», пока не купила того, что просила Наташа: прессованную пудру и какие-то «тени», а кроме того – по собственной инициативе – еще и шампуни для мытья головы, за что Наташа благодарно ее расцеловала, а Анна Константиновна честно призналась, что для себя ни за что бы не стала мучиться.

Напоследок решила испечь ребятам в дорогу бисквитный, по маминому рецепту, пирог с яблоками – единственное, что умела печь. Того не сообразила, что в дорогу, на самолете, бисквит ни к чему, лишняя тяжесть. Обернула в пергаментную бумагу, обкрутила бечевкой и, радуясь своей догадливости, торжественно понесла. Наташа сказала «спасибо», но не преминула заметить, что теперь-то их с Димкой багаж наверняка превысит все дозволенные Аэрофлотом нормы и штрафа не избежать. Анна Константиновна оценила шутку, находчиво ответила в том духе, что много лишнего набрали, можно ради пирога и выкинуть. И не видела, как после ее ухода терпеливый Дима вконец извелся, пытаясь уместить требующий нежного обращения подарок то в одну, то в другую сумку, пока не выложил его на стол в качестве угощения пришедшим проводить их товарищам, из Наташиной больницы и из его СМУ, где прежде работал шофером.

На аэродром Анна Константиновна не поехала, и без нее охотников набежало с избытком, а простившись уединенно в передней, пошла домой, неся на щеках поцелуи и взбадривая себя тем, что по телевизору сегодня начинается новый многосерийный телефильм. На завтра тоже намечено дело: автобусная экскурсия по Москве.

Телефильм оказался затянутый, нудный и, при всей преданности и доверии искусству (много надо было авторам или актерам постараться, чтобы она совсем ничего не нашла, что ей бы понравилось), Анна Константиновна заскучала, скулы заломило от зевоты. Выключать телевизор, однако, не стала, не теряя надежды, что, может, дальше как раз и начнется интересное. Сидела перед экраном, бродя мыслями далеко от происходящих на нем событий, какие никогда не случаются в жизни, и от героев, которых в жизни тоже днем с огнем поискать. Хотя, конечно, ей было известно про условность и обобщающие цели искусства. Но не настолько же?!

...Подумать только – на Сахалин поехали! Легко поднялись и умчались на край земли. Не в отпуск, не погостить, это еще можно понять, а дом бросили! Пусть не' навсегда, хотя – кто их знает? Привыкнут, приживутся, возвращаться не захотят? Такое тоже случается, хотя не укладывается в голове. Сама Анна Константиновна и в мыслях никогда не имела куда-нибудь уехать из Москвы, где родилась, научилась ходить по земле. Хорошо ей тут было или плохо. И счастья не много в Москве нажила, может, в другом месте и ей бы кусочек достался?.. Не угадаешь.

За всю жизнь Анна Константиновна лишь несколько месяцев прожила не в Москве, а в Перми, в эвакуации, – посчастливилось там не застрять, вернуться домой уже в начале сорок второго, когда папа оказался с тяжелым ранением в столичном госпитале и нашлись добрые люди, выхлопотали им с мамой пропуск.

Если бы воля Анны Константиновны, она и в эвакуацию ни за что бы не поехала, даже когда по ночам московское небо рдело заревом подступавших вплотную боев: в районе Покровского-Стрешнева, где однажды пришлось заночевать у знакомых, явственно слышен был артиллерийский гул. Все равно упрямо не допускала такой исторической нелепости, как фашисты в Москве. Неведение, или, как нынче бы сказали, отсутствие информации, тоже немало способствовало вере в историческую целесообразность. Мама решила уехать, против мамы Анны Константиновна не могла пойти, хотя самой было уже за двадцать.

В Сивцевом Вражке зимой сорой второго, когда опять распаковывали чемоданы, было немногим лучше, чем в Перми, пожалуй, даже холоднее и голоднее. Буржуйка не обогревала тридцать метров при высоченных потолках, и карточки первое время были иждивенческие (в Перми Анна Константиновна устроилась на завод штамповать какие-то детали ручным способом, в кровь стирала ладони, зато работала на фронт и получала рабочую карточку). И все же пусть холодно и голодно, а – дома. Не на птичьих правах, не с дощатой уборной при лютой зимней стуже... Потом-то нашлось и о Перми доброе вспомнить – почему не вспомнить, даже с удовольствием из московского далека и в приятном сознании, что она не грозит повториться?..